— Я приду скоро, — журчит под холмом река. — На небе всю ночь я искала любимого моего, и никто не сказал мне, где он. Живые звезды шептали чужое имя, мертвые звезды упали в чужие реки, — а я на небе искала, искала любимого моего; восход освежил мне ноги, луна опалила мне лоб, — а я в воде искала, искала любимого моего. Поет ли на дереве соловей, плачет в реке русалка, — это я годами ищу любимого моего, и мне говорят года, что я не найду его; губы ли ночью коснулись губ, пальцы ли вайделота утром легли на струны, — это я веками ищу любимого моего, и мне говорят столетья, что я не найду его.

Я приду скоро, но когда я приду, исчезнет все, что придумала ночь: звезды и стаи лун, ночные мечты и ночные кошмары, тени деревьев и свет светил, пасти волков и глаза медведей, крылья летучих мышей и когти совы, злобный хохот сыча и жалобный плач кукушки, тучи, несущие град и ветер, несущий тучи, Северный Ветер, гонитель птиц, и ты, Толкователь Птиц, последний поэт магордского племени”…

— Сумасшедшая! — Зося никак не могла успокоиться. — С глузду от страха съездила? Еще обратно хотела идти, героиня. Ну что стоишь, пошли уже! — крикнула она застывшей оцепенело сестре.

Ирка, растерянная, не видящая ничего перед глазами, подошла к брату. Вместе с Зосей они подняли Семена на руки, потащили по склону к закрывающему шлях шиповнику.

Старуха полезла тоже. Она первой выбралась из зарослей на дорогу; сестры, осторожно перетаскивавшие брата через колючие ветки, услышали ее вскрик. Сразу за этим коротким вскриком обе сестры различили нарастающий шум машины…

— Погибли! — Старуха метнулась обратно, под защиту кустов, отчаянно забормотала: — Заметили меня! Прямо на грузовик вылезла! Погибли мы все!!!

Первой из четверых пришла в себя Зося, громко и злобно выдохнула:

— Ложитесь же!

Они с Иркой опустили поспешно, почти уронили на землю Семена, потом повалились и сами. Старуха шлепнулась рядом; не в силах сдержать испуга, закрыла лицо руками.

Следующая минута была бесконечной и страшной. Колючие и густые, в зажженных гирляндах ягод, кусты шиповника дрожали мелко, ловили шепчущими губами растущие огоньки фар. Над ними раскачивалась, торжествуя, луна — выглядывала желтым блестящим глазом из проплывающих туч, касалась прозрачной ризой распластанных возле кустов людей. Сразу четыре сердца, разрываясь, ломая грудные клетки, выстукивали одно и тоже:

— Погибли — погибли — погибли — погибли — погибли…

Машина, судя по хищному громыханью, была уже совсем рядом.

Зося, повернув голову, увидела с ужасом, как между кустов к оврагам прыгнули лучики фар… зеленый светящийся круг стремительно побежал к Ревекке, лежащей чуть в стороне от самых густых, скрывающих внуков зарослей… он был все ближе, ближе… и вот, — “Аденой Цвоойс! Готеню таерер!! Господи, спаси и помилуй!!!” — выхватил из темноты траву у ее ног…

…но саму ее не задел; уходя в сторону, пропал, наконец, за стеной почерневших веток.

Грохот, достигнув высшей, самой страшной своей точки, медленно шел на убыль.

Четверо лежали не шелохнувшись. Холодная сырая земля освежала горячие лбы и руки; оплетая травой, звала, не разрешала подняться.

Семен нашел в темноте плечо Ирки. Одною рукой обнял сестру и, улыбаясь, шепнул ей на ухо только два слова:

— Борех Гашем.

…В эту минуту наперерез удалявшемуся грузовику на дорогу выскочили двое…

Короткая, седьмая после бегства Шейнисов ночь приближалась к концу; истончался завесивший местечко полог. Бледнели в прохладном пепельном небе нечастые звезды; между землей и ними тянул назойливую песню ветер. Над рекой, с горизонта подкрашенной суриком, прохаживался туман и, прижимаясь к меловому отвесу, взбирался к одиноким деревьям.

Туман этот смутно напоминал дракона: как будто чья-то рука изваяла из белых клочьев сомкнутую щучью пасть, костлявую гриву в зубцах, скрещенные вдоль хребта крылья и изобилье похожих на старую черепицу спинных чешуй. От дуновения ветра к туловищу начинал подбираться хвост, потом подбиралось брюхо и выгибался хребет; когда же ветер усиливался, чудище трепетало; растягиваясь в нить и разевая рот, сползало к излуке…

Недалеко от Ужени спряталась в яблонях аляповатая хата; двумя квадратами застыла в оконцах тьма. Но нет, вот в одном окне робкий зашевелился огонек: кто-то в доме не спит, кто-то поднес к стеклу мерцающую лучину. Легко разглядишь ее от реки в еще не рассосавшемся мраке. Поглядел огонек на сад — и пропал, прикрытый торопливой ладошкой; лишь прежняя темнота царствует в рамах.

И через миг, снова освобожденный, прыгнул из окна свет и так же пропал, притулился в черном квадрате.

У самого косогора наклонила к реке Ужени макушку засохшая плакучая ива. Оттуда-то, от спускающихся к воде меловых глыб и вынырнул силуэт. Бледная скользнула к дереву тень, слилась с его длинной раскоряченной тенью.

Между хатой и деревом — пустырь шагов в пятьдесят. Быстро метнулась из-под ивы фигура, заскользила по траве тень и, оторвавшись от своей горбатой подруги, покатилась по пустырю: под защиту щербатого частокола.

Подсвечивается пустырь зарею и, случись тут быть постороннему, высмотрел бы: уминает бурьян сапогами некто широкоплечий. Новенький свитер перетянут солдатским ремнем с гранатой, в правой прочно зажат автомат.

Добежал ночной гость до частокола, остановился. Взметнулась над головой и плеснула в воздухе рука: “Давай сюда!”

И вот еще один бежит через пустырь, рыжие подпрыгивают на бегу кудри. От карабина, прикладом бьющегося о бедро, чуть позвякивают лежащие в кармане патроны.

Только перебежал опасное, открытое со всех сторон место, глядь, и третий выскочил из-за дерева: пустая левая глазница закрыта кожаной повязкой. Пыхтя, перенес через пустырь тяжелое тело.

Наконец, и последний в четверке, в серой полотняной кепке, пересек опасный участок, встал около частокола.

“Ой”, случись тут быть постороннему, подумал бы посторонний. “Ой, что-то будет сейчас в местечке…” Да только кому же быть здесь, на отшибе, в столь ранний час? Спит местечко, досматривают последние сны православные и поляки. Не спят разве что полицаи из недавно сколоченной тут “самозащиты”, — но они не здесь, а на площади, возле управы, да еще у вышниц переругиваются лениво, сонно поглядывая на чернеющий вдали шлях. А здесь — лишь тишь да покой, да справа над головой серебристый крыж старого голубого костела, и тут же, наступая на него прекрасным своим и поруганным телом, — церковь: зеленые, цвета летней листвы, купола, растущие, точно в сказке, из голубого тумана.

Четверо перелезли через ограду. Задевая тенями стебли подсолнухов, перебежали крохотный огородик; прижимаясь к стене, поднялись на крыльцо. Собаки во дворе нет, некому разбудить спящих, хриплую пролаять тревогу. Обитая жестью дверь не заперта.

Широкоплечий, тот что в свитере, толкнул дверь локтем, ввалился. За ним — остальные. В сенях, пропуская ночных гостей, прислонилась к стене и куталась в халат молодая женщина. Темные, с рыжим отливом, волосы распущены по плечам, в красивых зеленоватых глазах из-под длинных ресниц — страх.

— Где Степка?

Женщина движеньем руки показала на открытую дверь.

Широкоплечий, автомат наперевес, коленкой распахнул дверь, дуло ткнул в сторону вскочившего с постели голого щупленького человека.

— Пикнешь — пристрелю.

Отошел в сторону, давая дорогу остальным. Ввалились рыжий и одноглазый, грубо поволокли голого к выходу. Одноглазый снял со стула, накинул на захваченного пиджак, подпихнул ногой хромовые сапоги.

Подтащили к широкоплечему. Тот побарабанил пальцем по пряжке ремня, со злобным интересом глянул в широко раскрытые, вмиг оттаявшие ото сна глаза. Коротким взмахом руки звезданул по бледной щеке.

— Узнал меня, говнюк?

Из правой ноздри старосты струйкою поползла кровь. Малюго не мог утереться заломленными до хруста руками, и струйка по губе стекала ему прямо в рот, когда он отвечал: