Лес, наполнившись шумом и ветром, заглушил его последние крики. Деревья вокруг, как девушки в хороводе, разом наклонили и выпрямили свои красивые головы. Семь сов пронеслись над прогалиной и слились с чернотою неба. Бледные пятна луны вздрогнули на качающихся стволах, на сучьях, на тонком ковре травы. Треск, гортанные крики, чьи-то хохот и плач выползли из немеречи, заполонили миры, — и лес наполнился привидениями: у сломанной тонкой березы встал семилетний мальчик с окровавленной шеей, худые лохматые люди — быть может, не люди — кусты? — принялись танцевать, подняв к небу руки, а ближе к шляху вокруг ракиты бегал, приплясывая, длинноволосый старик, — в руках его луною блестящий меч подпрыгивал с громким свистом…

И сквозь колючие сети сосновых ветвей, сквозь их почти непроницаемые тенета все-таки пробивался луч: крyгом падал на землю. Там, возле лунного круга, лежал на траве человек; хватая руками, губами целуя луч, он плакал и все повторял: “Только ты одна, только ты одна…” — одну бесконечную фразу, почти неслышную во все заглушающем шуме.

— Только ты одна, только ты одна, любовь моя…

— Ой же, ребе, нашли! — закричал один из хасидов, рыжий хохмач Эли, вбегая во двор и возбужденно размахивая руками. — Нашли одного доходягу!

Реб Борех Злочевер, который в величайшем волнении ожидал на крыльце пропавших учеников, даже подпрыгнул.

— Нашли!? Кого-то еще нашли?

— Нашли, нашли, — скаля беззубый от перенесенной цинги рот, повторил Эли. — Спал себе у дороги, как неприкаянный, — мы его сначала и не заметили. Он, правда, странный какой-то…

— Ну, где же он, мой голубчик? — потирая руки, спросил реб Борех.

— А вон ведут.

И действительно, в калитку уже входили хасиды. Двое из них, низенький Мойше и длинный Авремл по прозвищу “Каланча”, вели под руки худого, в изорванной одежде, еврея. На его запястьях кровоточили рваные раны, глаза были закрыты, и трудно было даже сказать, спит ли он на ходу, пребывает ли в бессознательном состоянии или же находится во власти неведомой какой-то болезни. Но все это прошло мимо внимания реб Бореха, Злочевер приветствовал десятого радостным воплем и, молодецки спрыгнув с крыльца, с распахнутыми руками устремился навстречу гостю.

— Ты ж моя птичка! — совсем развеселившись, закричал он. — Ну, ведите его сюда, я его расцелую!

Хасиды, подойдя ближе, поставили незнакомца прямо перед глазами учителя; обступив, с интересом наблюдали за ребе и загадочным новеньким.

— Доброе утро, приятель! — Реб Борех поклонился, дурачась, и захихикал. — Ты не боишься проспать Мессию?

Незнакомец молчал. За спиной у него неестественно быстро сползал по небесной дуге солнечный шар; его пылающие края уже задевали за крышу ближайшей хаты. Холодные отливающие кровью лучи падали к ногам ребе, который, будучи не в силах сдержать охватившего его волнения, начал расхаживать взад и вперед, то потирая руки, то складывая их за спиной. Он был явно в ударе.

— Ну, дорогой наш гостюшка, ты, кажется, не очень-то разговорчив. А, может, все же расскажешь нам, что же ты за шлимазел и какие твои грехи, если Господь не сподобил тебя вместе со всеми евреями прокатиться в Святую Землю? Ты, должно быть, совершил что-то невероятное, — так мы просто умираем от любопытства! Ведь кроме тебя — кроме тебя одного! — все евреи в округе, от малого до великого, по бескрайней Господней милости покатились в Иерусалим!

В это время за спиной незнакомца пылающий солнечный диск закатился за крышу. Оттуда, из-за неровного ее ската, тут же полилось ослепительное сияние. Резкие лучи его озаряли полнеба и, покрываясь пеплом, гасли над головами десятерых.

Незнакомец не отвечал, а ребе, расхаживая взад и вперед, продолжал тараторить:

— Ведь даже продавец Зелиг Шифринский скоро будет в Святой Земле со своею женой и грудным ребенком, — а из Шифринского праведник, как из моей бабушки — председатель Синода! Даже красотка Ривка Блувштейн, которая и слова-то такого “цадик” в жизни не слышала, разделила участь величайших раввинов! Если уж Ривку считать праведницей, то почему же тогда не считать и дурня-сапожника Сашку Фукса, влюбленного в Ривку по уши и сейчас катящегося следом за ней? Да что там говорить, ведь даже Любка Балясная по кличке Любка Большая Грудь, лучшая в Белоруссии специалистка по подделке продовольственных карточек, вот-вот докатится до Святой Земли, — и все ее семеро выблядков, нажитых от семи разных мужчин, катятся вместе с нею! Ведь даже Фроим Давидзон, отец одного из этих выблядков, катится, словно всю жизнь свою отдал Торе, — а из левого кармана его пиджака сыпятся золотые монеты царской чеканки, которые по глупости отдал ему на сохранение племянник его, воришка при жизни, а нынче еще один праведник Борех Капланский; а в правом кармане Фроима — донос на собственную жену, который он, правда, так и не успел отправить! А что ты скажешь за великого праведника хромого Меира? Жаль, здесь нет его жены Баси, ты бы спросил у нее, кто и за что повредил ему в юности левую ногу. А может быть, вспомним теперь семейства Шустеров, Дрейманов, Меирсонов в полном составе или шофера Хаима Шпиндла, укравшего два передних колеса с колхозной машины, на которой сам же и ездил, и его братца Аврома, спершего два оставшихся задних? Или завскладом Довида Штрума, который воровал колхозное мыло, засовывая его себе в одно некошерное место? Или активиста художественной самодеятельности, баяниста и фокусника Гершеля Залкинда, — после его концертов в соседнем колхозе забеременили три белоруски и две полячки — и еще одна шикса неизвестной национальности! Ха-ха, я совсем забыл о честнейшем и праведнейшем колхознике Меире Рыбаке, авторе талантливейшего доклада “О подлой сущности иудейской и прочих религий”, — сразу же после доклада нас и арестовали, — теперь он катится в Иерусалим, словно писал всю жизнь толкованья к Геморе. Что ж, на Святой Земле его выступление будет встречено продолжительными аплодисментами!

Хасиды захохотали. Их бескровные лица, оплывшие и удлиненные книзу, смеющиеся выцветшие глаза и подпрыгивающие пейсы казались еще фантастичнее рядом с человеком с закрытыми глазами, на лбу которого еврейскою буквой “шин” пролегли скорбно три глубокие складки. А на небе то тут, то там уже проступали звезды, и в синем немом безбрежье отчетливо нарисовались заливы, реки и острова белесой дороги магордского бога Раморра, называемой на иврите Дерех ха-Ойр и по-русски Млечным Путем.

— Ведь даже я, — никак не унимался реб Борех, — старый пень-недоучка, испепеленный за свои грехи Богом, даже я со своими ребятами дерзко вознамерился отправиться вместе со всеми, — лишь только с твоей помощью мы освятим луну! Так кто же тогда ты такой и почему ты оставлен Творцом в этой стране мертвецов, почему ты не катишься к жизни и свету, к текущим реками меду и молоку? Может, ты совращал маленьких девочек? Может, ты убил свою мать, проказник? Или ты скажешь, что просто был эпикойресом и не верил во Всемогущего? Милый мой, а какой дурак в Него нынче верит! Ничего, нам любой сойдет, будь он хоть со свиным пятачком вместо носа! — Тут, не в силах сдержать своих чувств, старик обнял незнакомца и чмокнул в щеку.

И тогда тот открыл глаза.

В черных больших глазах незнакомца отразилось, как в зеркале, лицо реб Бореха. Лицо это на миг увеличилось: старик внимательно вглядывался в новичка, — и вдруг, перекосившись, растаяло. Злочевер, охнув, стремительно отпрыгнул от гостя. Хасиды с изумлением смотрели на своего учителя: руки и ноги ребе дрожали, как в лихорадке. Старик по-прежнему не сводил глаз с лица незнакомца, потом медленно перевел их на его руки и снова поднял их. В глазах его стоял ужас.

— Ну, что же ты замолчал? — спросил старика незнакомец. — Скажи своим хасидам,. чтобы покрыли мне голову.

В это время над крышей ближайшей хаты огромным и тусклым шаром показалась луна; свет ее устремился к евреям. Луна поднималась над крышей с такой же невероятной скоростью, как до этого опускалось солнце. Поднимаясь, она становилась меньше, однако свет ее при этом был ярче и чище, и девять лиц казались освещенными бесчисленными огнями. Только лицо незнакомца, как это ни было странно, все еще было сокрыто мраком.