Под проколотым звонницами синим небом дремлет в своих берегах река; качая упавшие листья ив и отражения облаков, моет тихую землю…

Имя реки — Ужeнь; неторопливо несет она свои воды с востока на запад, и плакучая ива касается ее глади распущенною косою. По утрам пряди согбенного дерева тонут в густом тумане, а по ночам над ними немые вспыхивают зарницы, отражаясь в быстрине, падают с неба звезды, и до рассвета на одном берегу реки, в темных чащобах леса, наперебой насвистывают соловьи, на другом — хищными воплями оглашает окрестности сыч, а между двумя сторонами, точно во сне, тянется желтою рябью стежка лунного света…

Однажды ночью, в конце июня, где-то вдали за Уженью, над которой всходили и, задевая за лесные верхушки, уплывали на запад тучи, родился неясный гул. Гул этот, робкий вначале, неумолимо крепчал, приближался к уснувшему на речном берегу местечку, и вот уже словно злобный змей-василиск летит по черному, в звездах, небу добывать Царицу-Луну, тянет к ней свои железные когти.

Луна вздрогнула — вслушиваясь, наклонилась в сторону шума и, когда хищный грохот поплыл над уже оглушенным местечком, заметалась между хатами и заборами. В последний момент наткнулась на незакрытые ставни, прыгнула в чье-то оконце.

Луна-то прыгнула — змей не успел: до смерти напугав проснувшихся кур, грохот рухнул на крышу.

От удара задрожал старый дом, где на убогой, обитой полуистлевшим сукном тахте спала старуха.

Старуха открыла глаза.

В хате было совсем темно, только луна, прячась от уже затихающего вдали самолета, липла к облупленной, с выступами глины, стене.

Клавдии Высатинской этой ночью снились кошмары, и старуха была рада, что ее разбудили. Покряхтывая, она поднялась с постели.

В комнате кроме луны и старухи никого не было. Бурый фанерный шкаф с треснувшей дверцей, сваленные у печи чугуны, доски пола с присохшей картофельной кожурой — все, что выглядывало из темноты, говорило о запустении и упадке.

В этом доме Клавдия жила с самого замужества, — в то время хата была ухоженной и богатой, часто слышался в ней смех. Потом осиротевший дом начал ветшать и захламляться, а сама Высатинская больше не снимала черных одежд, так что не одно уже поколение детей дразнило ее ведьмой.

Она и сейчас надела черные платье, платок, свиту и, гонимая внезапно нахлынувшей тоской, вышла из дома в ночь. Так она поступала всегда во время бессонницы: прогулки если и не спасали от горьких мыслей, то все-таки чуть успокаивали опустошенную горем душу.

Но, ох, не по-доброму сегодня моргнули Клавдии звезды июньской ночи…

Выплыв во двор из сада, дохнула в лицо старухи гнилая сырость: это над спящим местечком поднимался туман; он предвещал духоту и зной еще не родившемуся за Уженью дню. Оттуда-то, с луговин заречья, словно прося о помощи, с пугающей силой крикнули перепела. Сразу же с двух сторон, со стороны православной церкви и с верхних окраин местечка, отозвались совы. Ночной концерт продолжили зов коростеля и клекот ворона, громче и злее всех крикнула за рекой неясыть, — казалось, никто из птиц не спал этой ночью и каждая, пытаясь перекричать подругу, силилась предупредить местечко о чем-то страшном…

Все стихло так же внезапно, как началось, лишь, выпуская старуху, пискнула слабо калитка. И они двинулись по местечку вместе: одетая в черное старая женщина и луна.

Луна, впрочем, остановилась вдруг и опять задрожала всем своим хрупким телом: с восточной стороны неба неумолимо приближался гул нового самолета…

Уже умолк вдали грохот пятого или шестого самолета, уже продолжившие свой путь Клавдия и перепуганная луна почти сделали по околицам полный круг, как вдруг старуха остановилась и со страхом уставилась на черные скаты крыш. Видно, к ней опять возвращалась старая и, казалось, давно излеченная болезнь.

Лет пятнадцать назад Клавдия Высатинская впервые обнаружила у себя странный и совершенно неожиданный дар: умение видеть чужие сны. Однажды ночью, проходя мимо дома самого важного человека в местечке Якова Шейниса — чекиста, известного всей округе небывалой жестокостью и случавшимися во время запоев приступами безумия, она увидела, как во двор к нему заходит смутно знакомая женщина. Клавдия пригляделась и ахнула: это была недавно умершая жена Шейниса, тридцатипятилетняя красавица Геня.

Испытав в ту ночь неописуемый шок, Высатинская долго болела и бредила. А когда через пару недель после выздоровления, не выдержав мук бессонницы, снова отправилась на прогулку, опять увидела заходящую в хату Геню.

Только через три месяца, когда Яков оставил на несколько дней местечко и ночные визиты Гени немедленно прекратились, Клавдия поняла, что умершая женщина снилась своему мужу.

Вскоре Высатинская уже знала, что хромому Меиру в нижнем местечке снится уехавший в Палестину брат, старой полячке Еве — шумная польская свадьба, а сыну Якова Шейниса, калеке от рожденья Семену, — бегущие табуном серебристые кони. Каждый раз после встречи с чужими снами у Клавдии болело сердце, расшатанные до предела нервы не давали заснуть. Но непобедимая сила опять толкала ее на улицу.

Измученная, она вспомнила ходившие в их семье рассказы о том, что прабабка ее была настоящей ведьмой, и, испугавшись, что виденья эти — наследственные, отправилась в Акапонь, где была еще не закрытая властями православная церковь.

Сразу после причастия видения прекратились. Клавдия стала быстрее засыпать по ночам, ей уже реже снились кошмары, — и только по-прежнему не давала покоя боль под левою грудью, и иногда, проснувшись в поту, она долго лежала, держась рукою за сердце.

Прошло пятнадцать лет. Но теперь, как видно, все начиналось заново.

Прыгая с крыши на крышу, прямо к старухе бежал невысокий узкоплечий мужчина. Он поминутно оглядывался назад, лицо его кривилось от ужаса. Из-за кирпичной трубы показались громадные лохматые лапы, потом появились плоский звериный лоб и раскрытая пасть с клыками… Мужчина разодрал рот в неслышимом крике и, спрыгнув с крыши, кинулся за сараи. Тут же лапа и морда зверя исчезли.

Старуха узнала: маленький человек этот был работник сельпо Степка Малюго… И наяву-то не отличавшийся особенной храбростью, он и во сне, как оказалось, все от кого-то бегал.

Минут пять Клавдия не двигалась с места, беспомощно глядя по сторонам. Наконец, решила вернуться домой и как можно скорей помолиться. Решение придало ей силы, и, стараясь ни о чем больше не думать, Высатинская поспешно двинулась к дому.

Возле колодца стояли, прижавшись друг к другу, двое — Ирка, младшая дочь перебравшегося в Москву Якова Шейниса, и незнакомый Клавдии парень. Не местный. Ирка, что-то шепча, положила руки парню на плечи, но, увидев проходившую мимо Высатинскую, отстранилась и замолчала.

Уже повернув за угол, Клавдия услышала взволнованный и злой Иркин голос:

— Ну и ночка сегодня! Самолеты разлетались, птицы орут, как очумелые, а теперь еще этой ведьме не спится! Не к добру она мимо нас прошла!

Парень в ответ рассмеялся, сказал что-то успокаивающее.

И снова послышался голос девушки:

— Ося, мне почему-то так страшно…

За щербатым низеньким частоколом истошно заорал и захлопал крыльями чей-то петух; тут же, точно очнувшись, за речкой опять поднял крик невидимый перепел. Клавдия вздрогнула и еще ускорила шаги.

— Мне и самой страшно… — тихо прошептала она.

А над местечком уже поднималось утро; таинственно шевелились в его садах огромные тени. В заречье то умолкали, то снова дробно кричали перепела. За польским костелом постепенно длиннела дорога: утренний сумрак уже с трудом закрывал ее уводящую в небо ленту.