— Никуда не пойду и вас не пущу, — Ревекка то забывалась и повышала голос, то, испуганно косясь на стену, за которой орал грудной ребенок Рахили Шифринской, опять переходила на полушепот. — Ты с ума сошла, горе мне такое! Хочешь и сама погибнуть и нас погубить?!

Старухе было хорошо за семьдесят, но на голове ее видны были еще почти не тронутые сединой пряди. Старость, нерешительно наступавшая на ее облик, куда как смелее брала штурмом душу, разрушала память. И раньше болтливая, теперь Ревекка могла говорить без умолку и, без конца влезая в чужие дела, считала своим долгом давать внукам глупые, не нужные никому советы.

— Какие такие партизаны?! — по-еврейски причитала старуха. — Посмотри на меня, посмотри на своего брата, горе мне такое!

— Ирка тоже не захочет, — поморщась, согласился Семен. Он не выносил бабкиного трепа, не выносил, когда ему напоминали о его неполноценности; кроме того, подражая отцу, стыдился местечкового жаргона и всегда говорил по-русски.

Зося приподнялась со стула, встала у пыльного, приукрашенного желтой гардинкой окна. Во дворе над верхушкой яблони делал плавный круг стриж, радовали глаза красные, налитые шары яблок.

— Почему не захочет?

— Жениха ее ненаглядного привезли из Палян, у Высатинской, покойницы, в доме поселили, — ответила за Семена старуха. — Вчера, тебя не было, он приходил.

— Осип, что ли, Гринберг?

— Я знаю, Осип он или Мосип? У нее каждый день новые женихи, откуда я знаю? Светлый какой-то, похож на шейгеца, а не на еврея.

— Это Осип, — поняла Зося, с которой Ирка, несмотря на разницу в возрасте в целых тринадцать лет, охотно делилась своими тайнами. — Что ж, не хотите, как хотите. Думаете, мне больше всех надо?

Скрывая острый укол обиды, Зося пожала плечами. Она прекрасно понимала, чего не договаривает тактичный Семен и о чем вот-вот в открытую ляпнет бестактная бабка.

Они ей не верили. Они подозревали, что из-за своей сумасшедшей любви к Сергею Зося готова погубить семью. Над нею просто смеялись.

“Ну и оставайтесь в своем гетто, пока вас немцы не прикончат. Уйду без вас, надоело мне быть вашей нянькой. Так и скажу ему: “ну вот, ты боялся, что я лишних возьму, а я взяла и одна пришла…”

Зосины губы жалко дрогнули. Она поспешно достала из бокового кармана платья записку и еще раз перечитала ее …

Сумасшедшая, дура! Как она могла сразу не увидеть того, что было написано без всяких обиняков, черным по белому? Только сейчас до нее дошел весь оскорбительный смысл утреннего послания. “Мы не в состоянии принять много людей”… “Я обещал Якову Львовичу спасти вас…”

Зося чувствовала, как с ее щек неяркий сходит румянец. “Так это он из-за отца… И еще боится, что я полгетто за собой притащу. А я-то думала…”

— Хорошо, — проговорила она, задыхаясь. — Я вам обещаю: что бы здесь ни случилось, я отсюда никуда не пойду, и вы никуда не пойдете. И пусть немцы делают с нами, что хотят!

Старуха, удивленная внезапной атакой спокойной обычно внучки, открыла рот, не зная, что и ответить. В наступившей тишине опять стало слышно, как надрывается за стеной грудной ребенок Рахили Шифринской.

— Что б ты опух, маленький выкрест! — пробормотала старуха. — Ни днем, ни ночью от него покоя нет.

— Почему выкрест? — От удивления Зося забыла на минуту свою обиду.

— Как это “почему выкрест”? — теперь и Ревекка нашла повод рассердиться и этим отомстить за выходку внучки. — Проснулась, ненаглядная! Ты что, не знаешь, что ихний Борех в Москве на шиксе женился, на какой-то портнихе?

Теперь, как всегда в таких случаях, настало время Семена.

— Разлюбезная моя бабушка, — начал он, напоминая отца манерой медленно выговаривать каждое слово в минуты особого раздражения. — Давай с тобой уясним раз и навсегда две простые вещи. Первая: даже если у ребенка какой-то дядя, которого он и в глаза не видел, женится на коломенском митрополите, ребенок от этого еще не станет выкрестом. И вторая: давно пора бы понять, что нет русских и евреев, а есть те, кто честно работает, и те, кто их грабит…

— А я что говорю, — всплеснув руками, затараторила старуха. — Я против гоев ничего не имею, которые работящие. Тут до революции ксендз жил напротив верхнего колодца, отцом Штефаном звали. Толстый был, как боров, а однако же, работенкой не брезговал. Только успеет их польская служба закончиться, глядь, а он уже в огородике своем. Ползает себе на корячках, огурчики собирает или еще чего, прямо аж крест по земле волочится. Однажды, помню, иду я мимо, — а я в молодости известной красавицей была, у кого угодно спросите, — так вот, иду я, значит, мимо ксендзовой мазанки, и вдруг в плетне между прутьев чья-то рука просовывается — и хвать меня за ногу! Гляжу — за плетнем Штефан на корячках хоронится. Уж я как зашумлю на него! Вы что же, кричу, пан ксендз, безобразничаете? Хотите, чтобы я всему местечку рассказала? А он перепугался, жмет мне ногу и лепечет растерянно: это я не умышлено, огурчиками увлекся… А ногу мою не отпускает…

Звук, похожий на стон, прервал старухины майсы. Семен, отвернувшись от бабки, изо всех сил закрывал рот рукой; тщетно пытаясь остановиться, кусая губы, давился от смеха.

— Что ж тут смешного, не могу понять! — обиделась бабка.

Семен уже собрался что-то ответить, но тут в комнате появилась Ирка. Отдышалась, прислонившись к косяку. Дрогнув ресницами, произнесла:

— Всем — гут шабес.

Казалось, давно умершая красавица Геня, превратившись в подростка, заглянула в оставленный дом поздравить семью с приближающейся Субботой.

Ревекка, как всегда, встретила внучку ворчанием.

— Появилась, наконец-то. Где тебя носит, горе мне такое? Опять с хосеном своим встречалась?

— С хосеном, с хосеном, успокойся, — Ирка, не разуваясь, прошла в комнату, уселась за стол. — Есть что-нибудь съестное?

— Ты что же боты не сняла, горе мне такое? Зося убирает, убирает…

Зося поднесла к столу казан, навалила в миску картошки. Украдкой поглядывая на Ирку, поняла, что та чем-то необычайно взволнована, но, хорошо зная младшую сестру, ждала, что та сама сейчас все расскажет.

Так и случилось. Ирка, рассеянно поводила по миске деревянной ложкой, положила обратно на стол.

— Хотите новость? — голос ее дрогнул.

— Что такое?

Нервным движением Ирка отодвинула миску.

— Машина только что приезжала. Не немцы: литовцы, вроде бы, или хохлы. Забирали у промартели евреев — набрали целый грузовик и опять поехали. В сторону Акапони.

Зося схватилась за сердце, побледнела.

— Ты сама видела?!

— Я видела, как Микунисов брали и Меира-хромого. Сама еле успела спрятаться! — Ирка уже не скрывала волнения. — А Ося как раз к дяде собирался, это прямо возле Микунисов… И дома у них — и у дяди его — не открывает никто!

Все молчали. Слышно было, как отчаянно бьется об оконное стекло муха, да за стеной безутешный плачет ребенок.

— Только этого не хватало, — Ревекка испуганно повернулась к старшей внучке. — Зося, ты слышишь? Мы сегодня же идем к твоему Сергею…

— Идите, куда хотите, а мне и тут хорошо, — не совсем твердо ответила Зося.

В землянке, вырытой в глуши леса, сидели вокруг костра партизаны. От едкого дыма махорки, смешанного с дымом костра, воздух казался синим. Василь Стецкевич, лысоватый, немолодой уже белорус, щурился на прыгающее перед глазами пламя, ронял неторопливо слова:

— Нет, братцы, как хотите, а если б не чудо, не сидел бы я тут с вами. У Ласовского патроны кончились, у меня на исходе. И как увидели рожи их перед самым носом… Короче говоря, врать не буду, чуть мы с Ясиком оба в штаны не наложили. Ясик, тот по-латинскому что-то затараторил, а у меня ладанка на шее висела с молитвою, так я за нее схватился, а сам бормочу: “От стрелы, летящая во дни, от вещи, во тъме преходящая, от сряща и беса полуденного”…

— От кого, от кого?! — перебил кто-то из партизан. — От “сряща”? Это как понимать-то?