— А не опоздаю ли я на службу?

— Уж какая служба, лежи!

— Кажется, был доктор?

— Доктор сказал, что это небольшой грипп. Полежи — и пройдет.

— Вот какая история! И все ушли?

— Доктор ушёл, а кто же ещё? Вот поставь температуру.

Холодная палочка втыкается под мышку, и Егор Егорович опять закрывает глаза. И хотя заседание могло бы возобновиться, но мешает путаница, тем более что лёжа это и неудобно. Поэтому на время Егор Егорович камнем погружается на дно чёрного озера.

Недели три, пожалуй, провалялся в постеле Егор Егорович, и первая неделя его болезни не была пустяком. Во всяком случае, в высоких сферах, заведующих человеческими судьбами, был поставлен вопрос, продлить ли дни вольного каменщика, или призвать его к Вечному Востоку? Но перед ареопагом высоких судей выступил неведомый адвокат, возвысивший голос в защиту маленького человека, на склоне лет нашедшего и веру и утешенье:

— Он кажется вам малым и ничтожным, не заслуживающим вашего внимания? А я вам говорю, что этот нескладный и добрый чудак духовно выше ваших прославленных героев, ваших любимых модных философов, политических вождей, изобретателей, сладкогласых поэтов, чемпионов боса, актёров киносцены и нобелевских лауреатов науки и литературы. Кто сказал вам, что истина опирается на плечи гигантов и макушки гениальных голов? Неправда! Её куют срединные люди, пасынки разума, дети чистого сердца, способные постигнуть то, чего не могут найти холодные мудрецы, запутавшиеся в таблицах умножения.

И тут, увидав, что судьи изумлены и разглаживают всей пятерней седые бороды, адвокат Егора Егоровича счёл момент удобным для решительного пафоса. Закинув левую полу тоги на правое плечо и протянув к зеркалу руку, в кулаке которой что-то зажато, он произнёс буквально следующее:

— О судьи, убелённые сединами вечности! Вам ли, наблюдавшим вихри туманностей и мелькание тысячелетий, вам ли прельщаться мишурой и временными блёстками земного Разума! Вам ли теряться в выборе между Гималаями искусных мудрствований и песчинкой доброго чувства! Зачем увеличивать толкотню на Вечном Востоке, все мягкие кресла которого заняты так, что скоро понадобятся приставные стулья? Пусть он останется там, где он нужен и где, сам того не зная, он лечит всякого, с кем соприкасается, найденным им философским камнем. Не вы ли, о судьи, указали человеку путь к совершенству, бросив на землю ключ к тайне Природы, постигаемой только в братском строительстве? И вот пред вашим судом мизернейший из посвящённых, истинный вольный каменщик Егор Егорович Тетёхин (адвокат отлично, без малейшего акцента, произносит русскую фамилию). Если вы жестоки — лишите его жизни. Если вы мудры — продлите её для новых испытаний, из которых он да выйдет победителем!

И, свободным жестом бывшего присяжного поверенного, бросив на стол вещественных доказательств треугольный пакетик с пирамидоном в порошке, — защитник опустился на адвокатское сиденье и стал деловито выбирать пот со лба, убежавшего далеко на затылок.

Председатель суда, записав что-то на бумажке, наклонился к судье левому, пошептался с ним, и тот кивнул головой; то же самое направо — и новый утвердительный кивок. Это было как раз в конце первой недели болезни Егора Егоровича утром в день воскресный, когда наш больной, проснувшись, повернул исхудалое лицо к дремавшей в кресле Анне Пахомовне и сказал:

— Нынче мне, кажется, получше. И пожалуй, я даже кофею выпью, а то и с булочкой. Ты бы обтёрла мне лицо и руки мокрым полотенцем!

Земля. На земле хижина, обсаженная тополями и незабудками. Из трубы чернильными завитушками подымается дымок. Собачка с загнутым хвостом и тонкими ножками добродушно лает вообще и в частности. На протянутой верёвке подсыхает от пролитых слез прикреплённый деревянными скрепочками бесхозяйный носовой платок. Мирный быт, не оживлённый присутствием человека.

Туман подымается к нему. По мере его восхождения сквозь него протыкается благородная солнечная рожа с сиянием в виде чёрточек. Общая серость покрывается лазоревой окраской. Просыпаются куры и надежды. Чувствуется приближение приятного.

Над горизонтом светлая точка: беленькая на голубеньком. Уж, во всяком случае; не аэроплан, а что-нибудь симпатичнее. Она бесшумно приближается. Возможно, что это ангел. Оказывается — человек. Ни к чему скрывать и тянуть дальше: это возвращается на землю чуть было не сковырнувшийся в вечность вольный каменщик Егор Егорович Тетёхин. Собачка, перестав лаять, крутит хвостиком. Незабудки забыли, что ещё зима, и цветут изо всех сил цветами, похожими на подсолнух, тополя благовоняют, носовой платок намокает слезами радости.

И опять действие переносится в обычную обстановку — в третий этаж дома на улице Конвансьон. Не только самостоятельно умывшись, но и поскоблив щеки новым ножичком безопасной бритвы, Егор Егорович в первый раз за месяц надевает пиджачный костюм, внезапно ставший просторным в области центрального отопления. Кофей пьется сегодня за столом, а не в постеле. Газета читается в кресле. Большинством голосов кабинету выражено доверие, впечатления в Вене, прения в палате общин, арестованный банкир оказался благодетелем человечества, позвольте через ваше посредство поблагодарить, концерт возвратившегося из триумфальной поездки по Уругваю, вечеринка лейб-гусаров, трёхсвятительское подворье, баскетболл, требуются набивальщики для кукол, ночной телефон отдела объявлений.

— Не выйти ли мне немного прогуляться?

— Сегодня хороший день. Но не дольше десяти минут, и я пойду с тобой.

Они идут под руку, как бывало в Казани на Проломной улице, когда она была пухленькой Анюточкой, а он важничал жёлтыми выпушками почтового чина. Время — остановись!

Скажите ему — пусть оно остановится! Мы хотим вспоминать о приятном в нашем прошлом; мы и в настоящем хотим если не восторгов, то хотя бы отдыха, потому что силы наши подорваны, мускулы мысли ослабли, устала наша-душа. Должны быть какие-нибудь пределы бесчеловечности — мы их не видим! Мы кривим рот в попытках беззаботного смеха, — но уже и шутить нельзя: получается отчаянная гримаса. В порыве протеста (потому что ведь душат людей, зарубают их топором, жгут книги, последнее утешение и прибежище!) мы на полях припрятанной Библии детскими каракулями рисуем целующихся голубков, стареньких папу и маму на коротких ножках, с одиноким глазом, наползшим на ухо, с растопыренными пальцами, зонтиком и ящиком проходящего трамвая. Мы давно сдались, не помышляем ни о какой борьбе, — только дайте передохнуть одну минуточку, господин палач!

Улица Конвансьон дребезжит хохотом — каков эпилог большой душевной драмы! Егор Егорович смотрит на все и всех глазами ребёнка, которого впервые, вывезли в колясочке. Если бы ему пришлось сейчас подписывать счёта в конторе, он расписался бы почерком Диккенса: «Возвращённый к жизни». Но ещё никто не знает, что прописывать счётов ему больше не придётся, — это в дальнейшем будет делать Анри Ришар. Почтальон деловито шарит в сумке и вручает консьержке пачку писем и газет. Вернувшись домой, приятно утомлённый прогулкой и воздухом, мосье Тэтэкин не сразу поймёт смысл сухих вежливых строк:

«Главная контора имеет честь известить, что с такого-то числа она вынуждена отказаться от чрезвычайно ценных услуг заведующего отделением. Veuillez agreer… expression… distinguees»[101].

Причины, конечно, чисто формальные, но обязывающие: превышение установленного процента иностранцев. «Mon eher monsieur Tetekhine, вы легко поймёте наше огорчение… — Но это будет уже потом, при личном напрасном объяснении. — И действительно, лишь задачи национального оздоровления страны, в связи с затруднениями характера экономического…». — «Как же так?» — трёт себе лоб Егор Егорович, не искушённый в вопросах разумной экономической политики. Известно, между прочим, что все люди — братья. Мосье Ришар, новый шеф конторы, диктует письмо мадемуазель Ивэт. Его уверенный голос не дает сосредоточиться на цифрах апатичному бухгалтеру. В соседней комнате увязывают пачки иллюстрированных изданий, и никто на свете не подозревает, что свершилась некоторая несправедливость, не мешающая, впрочем, жизни продолжаться.