— Вот приятная неожиданность! Ты вернулась? А Жорж?

«О прости, прости меня!» — воскликнула опозорившая себя, но раскаявшаяся женщина, ломая руки. «Я знал это и был готов к худшему». — «О нет, я осталась тебе верна, клянусь!» — «Не нужно клятв, я верю. Но с этого момента ты перестанешь красить губы и щеки, отрастишь волосы и вся отдашься заботам о муже и воспитании сына. Сначала твои волосы будут пёстрыми, но мало-помалу к ним вернется первоначальный цвет, а обесцвеченные концы можно будет отрезать. Согласна ли ты?» — «Да, я это сделаю, и никто никогда не назовет меня ветреной женщиной и крашеной бабушкой. Моим единственным развлечением в часы одинокого досуга будет отныне пылесос». Он протягивает ей руку, которую она хватает и целует. Комната наполняется хныкающими от умиления ангелами, а радио за стеной играет гимн Гарибальди или «Славься-славься».

Именно так мы и закончили бы главу «Забавы Марианны» или даже всю повесть, если бы подобная сцена, сама по себе сильная, хоть немного соответствовала характерам героев. И однако Анна Пахомовна просто ответила:

— Жоржу я позволила остаться и дала немного денег. Но это не курорт, а какой-то ужас. Я предпочитаю сидеть в Париже. Ну, как у тебя?

Но ведь недаром вместе прожиты годы! Егор Егорович понимает, Егор Егорович жалеет. Он искренне выражает радость, даже ощущает эту радость. Он суетится, оживлённо перекладывает на столе вилку на место ножа и обратно, он спешит в кухню:

— Вот и чудесно, будем сейчас обедать, я мигом разогрею.

— Оставь, пожалуйста, я сама; я приехала ещё днем и все приготовила.

— А ты, кажется, сильно загорела?

— Да, немножко.

Он ещё спрашивает о Жорже и не заикается об Анри Ришаре. Анри Ришара нет на свете. Анри Ришар стёрт резиночкой в памяти человечества. Анри Ришар не будет больше по средам пожирать паюсную икру и отколупывать ягодки винограда. В сущности, Анри Ришар надоел им обоим, и дружба с ним вредна для Жоржа. Егор Егорович ест с большим аппетитом и старается быть милым и заботливым. Но ведь он и вообще милый и заботливый, как-никак семью кормит, и неплохо. Уж раз Анна Пахомовна вернулась, пробыв на море всего десять дней вместо месяца, значит, так нужно. Она говорит в пояснение:

— А я, знаешь, как-то соскучилась по дому. — Эти слова звучат неудачно, и Анна Пахомовна спешно добавляет: — Сначала думала поехать ещё куда-нибудь, но потом решила — право же, не стоит!

— Ну, что ж, я очень рад!

После обеда Егор Егорович читает, а жена моет посуду, хотя обычно это полагается делать утром мадам Жаннет. Перед сном Анна Пахомовна с настоящим удовольствием берет ванну и смывает остатки морской соли. И только в постеле, когда Егор Егорович уже готов расправить крылья, чтобы улететь в иные миры, Анна Пахомовна, настроив голос и наладив слова, говорит с лёгкой небрежностью:

— Между прочим, Гриша, я должна тебе сказать, что этот твой Ришар оказался ужасным наглецом. Я это говорю вообще.

На несколько минут Егор Егорович откладывает очередной полет. Но так как Анна Пахомовна не делает никаких пояснений, а он не решается спросить, то сложенные крылья расправляются, и Егор Егорович плавными взмахами уносится за пределы семейных забот и уж слишком ничтожных сует подлунного мира.

Ни на минуту не опустившись на землю, Егор Егорович летает над улицей Конвансьон, над департаментом Сены, над пляжами и безбрежным океаном, который сверху напоминает блюдечко голубого чаю. Путь смелого лётчика лежит в страну царя Гильгамеша, строителя города посвящённых за семью стенами; но в этом городе, строющемся по единому плану, без права малейшего отступления, за которое гражданину грозит смерть, — в этом страшном городе все стали рабами, хотя и поют о свободе истошным голосом. Напуганный лётчик стремится дальше, огибая слишком высокие горы и планируя над ласковыми долинами, где люди простоваты, грешны и нестроги, понимают и прощают друг друга и вместо торжественных гимнов поют весёлые мотивчики. Здесь лётчику очень хотелось бы снизиться, но его уши все ещё напеты враньём о долге, обязывающем человека быть сухарем и лицемером. Оробев, вечный искатель, — он дальше машет уже усталыми крыльями и вместо земли обетованной угадывает вдали все ту же спальню на улице Конвансьон — начальный и последний этап. Ветер свищет в крыльях и выходит через ноздрю. Сегодняшний полет, пожалуй, опять бесплоден.

Ровно в восемь часов Егора Егоровича будит звонок. Накинув халат, он благодарит франком почтальона, принёсшего возвращённый почтой, за отъездом в Париж получательницы, уже знакомый пакет с предметами неизвестного назначения, слегка напоминающими запон вольного каменщика.

В комнате, насквозь протабашенной, так что по карнизам ползут коричневые драконы, в кресле, единственно удобном для тела старого, а теперь больного, Эдмонд Жакмен, рыцарь Розы и Креста, гонит чтением ноющую боль во всем теле и неотвязную мысль о скором уходе из профанного мира.

Ноги старика закутаны пледом и протянуты на низкий табурет. Свисают к страницам седые брови. Над головой — дымное облако, над облаком железобетон, слой людской начинки, черепичная с трубами крыша, копоть выдыханий Парижа, стратосфера и Млечный Путь.

Вот что сказал ученик:

— Неведомые силы окружают и влекут меня, когда я долго гляжу на струю воды, сквозь которую проникает луч солнца.

Вот что, сказал учитель:

— Не имеющее цвета, пройдя через три грани, раскрывает себя в семи различных цветах;

— семь лампад охраняют вход во святилище, и семь звёзд великих вращаются по своим путям, начертанным в глубинах мира;

— семь сил неудержных правят вселенной в повиновении закону трёх начал;

— это — устремление, и это — покой и движение;

— это — отторжение, и это — призыв и крепость объятий их взаимной связи;

— и это — восхождение вечное.

Старый учитель сурово и глухо кашляет, подавшись вперёд, чтобы не слишком содрогалось тело. Прокашляться совсем не может — так, чтобы вдруг наступило полное облегчение: мешает сжимающее грудь кольцо. Не по бедности, а по обычаю предков в его квартире служит отоплением только камин. По тем же вековым традициям камин будет топиться только с первого ноября, будет ли тогда холодно или будет неожиданная тёплая погода. Эдмонд Жакмен к давней старческой болезни прибавил простуду. Широкая спина заполнила впадины кресла, ею же за много лет вмятые. Пенсне оседлало мясистый нос, исчирканный красно-синими нитями. Рядом на столике лампа с неудобным абажуром, в коробке гордость национальной мануфактуры — чёрный смрадотворный табак и трубка с длинным мундштуком, похожая на Эдмонда Жакмена, как законный ребёнок.

В этот час не доносится шума улицы и неслышно бродят под потолком тени, наталкиваясь на коричневых драконов и свисая до самой лампы. Против кресла дверь, ведущая в неприютную столовую, вход в которую задёрнут остывшим кислым дымом. Войти туда некому, потому что Эдмонд Жакмен одинок.

Вот что сказал ученик:

— Твои слова уже давно свили гнездо в моем сердце. Но скажи мне: как можно научиться видеть?

Вот что сказал учитель:

— Свет проникнет в тебя через три грани души и озарит семь ступеней твоего существа; и в этом едином отразится тебе Единое;

— и вот земля раскроет свою глубину, и ты увидишь то, что есть зло;

— тогда ты ужаснешься безмерно, и камни под твоими ногами уподобятся морской пучине, и ты умрёшь в отчаянии и снова восстанешь, ибо узнаешь, что ужас твой не был совершенным.

Тогда ученик сказал:

— Мне страшно, Мудрейший, но я готов. Эдмонд Жакмен набивает и закуривает трубку, её концы удлиняются, буравят стены и уходят в беспредельность, где не встретятся. Дым, выкатив пронзённым посредине шаром, образует замкнутый круг над седой головой. Так бесконечна наша мысль и так ограничена в самой себе область, подвластная разуму.

В каминной трубе, упёршись костлявыми коленами в одну стенку, рожки воткнув в другую, уныло посвистывает черт средней величины и невысокого чина; так он сидит уже много лет, в глубоком пессимизме опустив мочалкой чёрный от сажи хвост. Давно известно и ему, и начальству, что этого вольного каменщика им не заполучить в подвальный этаж астрального плана; и не потому, что он рыцарь Розы и Креста, а потому, что он не склонен к политике. С другими просто: выставить его кандидатуру в Палату, поманить адвокатским барышом или Ленточкой почётного легиона, — и скоро ногами вверх, а вниз козлиной бородкой перевернется потухшая пентаграма, хлюпочкой заболтается язык и чешуйками сползет непрочная посвящённость. Ещё дудит попугай конфетные словечки на «d»: droit, devoir, discipline, democratie[89], ещё бьет себя в грудь лицемер, тараща честнейшие глазки, — но уже с натугой волочит волоком черт на погост его подмоченную добродетель.