В зодиакальной двунадесятнице лето — огонь! Воля! — сменилось осенью — воздух! Дерзание! Тяготы жизни вынудили многих переменить квартиры — из четырёх комнат втиснуться в две, из двух — в одну большую с кухней, но без ванной. Французская академия наук закончила словарь живого языка и, не передохнув, начала его обновление с первой буквы. Были пересмотрены правила взаимоотношения пешеходов и автомобилей. В остальном жизнь, летом потно дремавшая, подтянулась и покатилась по вылизанному резиной асфальту. Парка Глото возилась с клубком, на который при рождениях наматывается нить жизни. Парка Лакезис, единственная из сестёр работящая, ткала дни и события. Старшая, Атропос, женщина без предрассудков, чикала, где полагалось, нить жизни ножницами.

В день субботний, приятный краткостью служебных часов, Егор Егорович зашёл не в своём квартале купить эфиро-валериановых капель, которые, со дня возвращения с пляжа, Анна Пахомовна истребляла без счётчика. Каплями пахло в квартире, на лестнице и в подъезде, и кошки из этого и из соседних домов бродили удивлёнными и ошалелыми, принимая октябрь за март. Расплатившись и сунув пузырёк в карман, хотел уж выйти, но был остановлен приветственным окликом свыше: постукивая о притолоку внутренней двери, Егору Егоровичу кивала голова хозяина аптеки. Затем он был уведён в прилегавшую к магазину комнатку, где из ступочек и колбочек, пузырьков и баночек, коробочек и порошков латинская кухня посылала в воздух настойчивую отраву.

— А я и не знал, где вы процветаете! Аптекарь с улыбкой широчайшей и долгим трясением руки сказал:

— Рад, что хоть случайно зашли. Давно хотел заманить к себе и братски поболтать. Людей вижу много, а поговорить не с кем. Позвольте угостить аперитивом. Изготовление своё.

В чистую стеклянную стопочку с делениями налил зелёной жидкости, долил из другой бутыли дистиллированной воды, — и такую же порцию себе.

Егор Егорович осторожно пригубил:

— Нечто крепковатое!

— Оценили?

Как будто пахнет полынью. Прекрасен аметистовый цвет. Не абсент?

— L'amertume de la vie[94]. Ваше здоровье, мой дорогой брат.

Аптекарь был вытянут в длину с таким расчётом, что, когда он сидел на низком стуле, взвив к небу коленки, то был похож на цифру четыре, как её пишут на счётах прачки и мясники. Щеки, подбородок и губу брил начисто ежедневно в семь утра; но уже к полудню его лицо напоминало истёртую о слоновьи клыки зубную щётку. Был худ и подержан, как вышитая крестиком закладка молитвослова. При всем том был живописен и очень симпатичен, хотя без улыбки казался несколько суровым. Улыбка зарождалась в левом уголке губ, затрагивала нос — и внезапно разлившись по морщинам, запиналась за ухо и легко скатывалась по жилистой шее за воротничок, откуда, вероятно, распространялась и дальше. Волосы аптекаря, ростом до восьми сантиметров, на висках меньше, были вытесаны из строевого леса, стояли хором перпендикуляров в количестве, сохранённом с детства; и от этого весь он в целом был похож на кисть талантливого художника, намеченную для разрисовки потолка.

Братья по ложе, они за все знакомство перекинулись едва двумя-тремя фразами. Теперь, встретившись непреднамеренно, обрадовались друг другу с искренностью, свойственной только исповедникам предвзятой приязни, привыкшим смотреть в глаза, а не коситься на зубы. Впрочем, Егор Егорович вообще верил, что у каждого человека растет на лопатках хотя бы одно ангельское пёрышко, только нужно до него доцарапаться; мосье Русель таких обобщений не делал (французы не любят обобщений: да здравствует Франция!), но проникся расположением к русскому брату с того вечера, как — по его призыву — положил, в кружку вдовы лишние сорок су.

Некоторое время молча потягивали раствор перламутра и оба смущались, что беседа не завязывается. Так, встретившись, два профана не преминули бы рассказать друг другу то, что оба одинаково прочитали в газете; но всегда — свой разговор у повстречавшихся вольных каменщиков; даже и на чужих людях они сплетаются глазами и молча говорят про своё. Егор Егорович первым почувствовал необходимость частично опорожнить душу, высыпав сокровенное в ушную раковину дорогого брата:

— Вот вы, брат Русель, старше меня стажем, хотя годами мы, вероятно, состязаться не будем. Скажу вам по чистой совести, меня как-то не вполне удовлетворяет наша работа. Все это, конечно, хорошо и приятно, но разве нельзя как-нибудь развить, что-нибудь такое, знаете, делать существенное? А то как будто больше слов, чем дела.

Аптекарь встал, изломал четыре и, нагнув голову, превратился в семь. Он говорил то без запятых, то с точками в неподходящих местах. Он рад, что брат Тэтэкин поднимает этот вопрос. «Вот я. И не один я. Ритуал — да. Важно. Просто развлечение… тогда не стоит… или же высокая цель братства… и не напрасно говорится… царственное искусство… вы совершенно правы. Думаю. Как? Двое-трое, ещё двое-трое. Пятеро. Наконец, объединение… и вовлечет всех соборно… и начать сегодня. Непременно. Вот сейчас. Э?»

Егор Егорович понял и восхитился:

— Я тоже думаю — сразу и не откладывая, вот хоть сейчас. Хотя бы вот вы да я, мы с вами, а потом примкнут.

— Да. Маленькое. Хотя бы.

— Именно. Хоть какой пустячок, лишь бы прицепка. Приятно, брат Русель, что мы друг друга легко понимаем. Именно нужно, когда решили, так тут же, сейчас же, не выжидая. Что-нибудь, Скажем, — помощь. Я знаю, что маленькой благотворительностью наши задачи не исчерпываются. Это — попутное. Нужно там добиваться понять причины и цели бытия. В смысле познания природы, брат Русель. Откуда мы, куда мы и прочее. Но на голой философии, брат Русель, душа-то, моя душа и вот ваша душа, не успокаиваются.

— Не успокаиваются.

— И надобно…

— Что-то такое…

— Особенное. Какое-нибудь этакое, знаете, пустяк, но чтобы действительно. Что-нибудь делать.

— Оправдание.

— Именно оправдание, как бы доказательство, что не просто так, одно прекраснодушие.

Тут приотворилась дверь и рука просунула в неё бумажку. Аптекарь бросил на бумажку взгляд и сказал в дверную щель: «Сейчас, подождать». Затем он с быстротой и ловкостью, поразившими Егора Егоровича, (размозжил в ступочке какой-то орех, пересыпал на чистую бумажку, подбавил не то гипсу, не то сахару, завернул пакетик быстрым перебором длинных пальцев и отметил чёрнилами номерок на рецепте и на пакетике. Егор Егорович подумал: «Вот это действительно работник, а ведь легко и ошибиться». Затем брат Русель вышел в магазин, побыл там минуты две и вернулся смущённым и даже слегка покрасневшим. Егор Егорович вежливо спросил:

— Не мешаю ли я вам?

Аптекарь, не ответив, залпом допил свою стопочку и, комкая слова, сказал:

— Чрезвычайно одета. Плохо. Отпустил так.

— А что такое?

— Бесплатно. Gratis[95]. Очень бедный квартал. Благодарю вас, брат Тэтэкин.

Егор Егорович заспешил, полез в карман жилета и убедительно зашептал, как будто речь шла о предмете не только секретном, но и не очень-таки чистом:

— Непременно пополам, брат Русель. Это сколько? Вцепившись друг другу в волосы, они катались по полу в равной борьбе, с заплаканными глазами. «Это моё!» — кричал один, но другой перекрикивал: «Пусть это будет общим, брат Русель, условимся так!» Если бы не предшествовавший разговор, аптекарь ни за что бы не уступил. Сквозь стену дома с улицы на них смотрела изумлённая женщина с микроскопическим порошком в руке; этого она никак не ожидала. Наконец Егор Егорович положил аптекаря на обе лопатки, после чего они проглотили пополам порошок: на каждого пришлось по полтора франка. Получив с монеты десять су сдачи, Егор Егорович опять зашептал скороговоркой:

— Это ужасный, ужасный пустяк, дорогой брат Русель, но это нужно. Сказали «сейчас» — сейчас и начали. Я небогат, однако свободно располагаю, ну — пятьюдесятью, я думаю, даже ста франками в месяц. Например, — вы будете записывать, и мы будем делить. Если мы привлечем третьего, четвёртого, вы понимаете? Тогда на три и четыре части. И это уже нечто! А я все думал; что бы такое придумать? В полной тайне, конечно.