Не таков Эдмонд Жакмен, не запятнавший чертёжной доски даже проектом доходного дома. И напрасно в его каминной трубе сохнет на сквозняке блюститель порядка.

Вот что сказал учитель:

— Не страшись смерти — она не властна над посвящённым. Три силы вознесут тебя на ту высоту, которая доступна твоему сердцу, и там ты узнаешь, что ты жив, и начнёшь шириться в своём объёме, и будешь, как мир, и мир будет в твоём теле;

— лишь тогда ты будешь видеть не то, что видят твои глаза, и слышать не то, что слышат уши, но лишь к чему через них коснется твоя душа, рождённая в Свете.

С горы на салазках, с мудрейшего носа сползло стеклянное седло. Из большого грузного тела жизнь не вылетает лёгкой пташкой; выходя с развалкой и разминкой, она мнет и тревожит усталую плоть. Она борется с упрямым и сильным духом, жаждущим новых постижений. Она напрасно убеждает его: зачем тебе Знание, рыцарь без страха и упрёка? Summum sapientiae doloris summum[90].

За долгий путь жизненный и стаж посвящённости Эдмонд Жакмен прошел все семь этапов скитаний вольного каменщика: восторг, сомнение, равнодушие, отрицание, новая вера, знание, исповедание. В ученичестве был пламенным; в товариществе отклонял в стороны символический шаг, соблазнился чистыми линиями разума, искривил лицо усмешкой; в мастерстве шёл путём обычным и едва не оступился в профанство, сочтя свой, путь завершённым. Мог бы, как многие другие, принять за найденное Слово маленькую пробную истину — и добавить к домашнему благополучию тот клуб порядочных людей, которым для многих стала ложа.

Эти люди входят с ленивым удовольствием в дружеский привычный уют. Им не отсечь небрежным движением руки высокую мысль от животных устремлений, не почерпнуть новых глубин в сиянии лучезарной Дельты. Их левая рука небрежно держит резец, правая не направляет удара. Мохом житейского порос для них кубический камень, на их чертёжной доске написан только счёт земных благ и барышей. Люди маленькой найденной истины, они спят с открытыми глазами, заменив уютной благорасположенностью тоску по в веках утраченному Слову. И не может быть творческого жара в сердце, сросшемся с бумажником в боковом кармане.

Но не заблудился Эдмонд Жакмен на путях царственного искусства. В дни войны он потерял разом жену и сына; сын был убит, жена похищена испанской болезнью — и он стал одиноким. В памяти остался только голос женщины, делившей с ним жизнь, да детская песня, которой он учил сына, — только самое давнее. Теперь домом стала для него мастерская вольных каменщиков, семьей — мировое Братство. Крест страдания расцвел Розой, надежды и творческой любви. И вот — грудь отверстая, и Пеликан кормит птенцов кровью незаживающей раны. Опять — бесконечный путь исканий, и неверно, что Слово найдено в хитрых толкованиях четырёх букв, в проповеди Назорея, в обновлении Природы огнём.

По-прежнему тени застилают землю, кровавый пот на осьмиугольном камне и завеса Храма разодрана надвое. Лежат поверженные во прах столпы царственного искусства — Мудрость, Сила, Красота. Тесно людям на земле, отравленной их злобой и враждой. Трупами они заваливают границы государств, тюрьмами застраивают свои города, кровью вытравляют зелень полей, дымом застилают небо. Как круги на воде, возникают и исчезают временные, истины, и бессилен разум указать человеку пути к отдыху и спасению.

Чего может достигнуть слабый духом и телом одинокий человек? Только бросить на тлеющие угли остатки хлеба и вина: consumatum est![91] Но кому передать тайный чертёж недовершённых и недовершимых исканий? Jis quibus datum est noscere misterium[92]. Где эти носители угасающих факелов, сыновья вдовы, рыцари Востока и Запада?

Кашель отдается болью в ногах и пояснице. Эдмонд Жакмен знает, что, если пошевелиться, — боль ещё усилится. Он кладет трубку, пенсне, книгу, рукой с надутыми венами разматывает плед, опускает ноги и встает с истинным, но от себя скрываемым мучением, опираясь на толстую палку с резиновым наконечником. Постояв и утишив боль, он переступает ногами и медленно, уверенно и сурово выходит в смежную комнату, неуютную и ещё более холодную столовую, трижды обходит обеденный стол, держа равновесие, и тем же мерным шагом, не позволяя себе его ускорить, возвращается к креслу. Так он не дает болезни осилить своё тело, так упражняет волю и выражает своё презрение к физическим страданиям.

Черт в каминной трубе недовольно шевелится: ну, загулял старик! Надежды все равно нет никакой, а по долгу службы приходится прислушиваться. Может быть, возропщет или опечалится профанной печалью, испугается близкой смерти. Все дело в том, чтобы мастера, день которого угасает в четвёртой четверти герметического круга, столкнуть в нижний астральный план и не дать ему возродиться в ученике и начать новое восхождение к зениту. Задача для простого черта довольно мудрёная. Ножку ему, что ли, подставить? Напугать гугуканьем? Средства, достаточные для пугливого профана, но ничтожные в борьбе с посвящённым каменщиком.

И почему такая несправедливость? Достаются же другим лёгкие номера, иногда даже пачками — свяжи одной верёвочкой и тащи. Тоже и там говорятся слова и пускаются в ход чувства, — но в час расплаты улетает легковесный багаж мыльным пузырем. А тут камень веры и мудрость строителя. Крест черту не страшен — непобедима расцветшая Роза! Знает черт, что карьера его испорчена и не ждать ему награды даже за выслугу лет в проклятой трубе. Размазывая по лицу сажу, он плачет чёрными слезами.

Теперь Эдмонд Жакмен не чувствует никакой боли, ни в ногах, ни в груди, ни в пояснице, а если и чувствует, то иным занята его мысль. Пока силы не оставили человека и пока он ими владеет, — работа не должна прекращаться. Тяжкое время переживает Братство, втянутое в заботы и раздоры мира профанов. Если теми же путями пойдет оно и дальше, — не пресечётся ли традиция, связующая его с посвятительными союзами всех времён и народов? Кто должен быть на страже башни, не рыцари ли Розы и Креста?

Эдмонд Жакмен включает верхний свет и становится за креслом, держась руками за его высокую спинку. Именно так, высокий, седой и строгий, подымется он на Востоке лицом к долинам. И в свою последнюю речь он вложит не опыт жизни мирской, не мысли своего давнего одиночества, а выводы приобретённой в строительстве, пусть несовершенной и неокончательной мудрости. Эдмонд Жакмен скрещивает на груди руки знаком Доброго Пастыря и набирает полную грудь воздуху. Но первое его слово прерывается мучительным кашлем старого и больного человека. Кашель отдается болью во всех членах, и руки едва удерживают его в величественной позе. Он кашляет долго, и его голова, налившаяся кровью, печально никнет.

Проходит несколько минут, пока силы старика восстанавливаются, — но высокий порыв уже прошел. Перед ним больше нет братьев, ожидающих его слова, — он опять один. Больной, но не сдавшийся. И, твёрдо памятуя о том, что никогда печаль не должна завершать строй мыслей вольного каменщика и что даже глубокому трауру должна сопутствовать яркость красок и хотя бы малая радость, — Эдмонд Жакмен, старый учитель, рыцарь Розы и Креста и кавалер Кадош, вытерев платком протабашенные усы и не меняя прежней позы, как бы боль ни манила скорее сесть в покойное кресло, — голосом густым, сипловатым и беззубым, слабость подавляя странной и почти страшной улыбкой, поёт первую песенку, какая вспомнилась и какой он когда-то обучил своего сына:

И дальше, веселее притоптывая больной ногой: