— Но тогда, Жорж, тебе придётся купить пробковый шлем? Я слышала, что без шлема совершенно невозможно.

У самой Анны Пахомовны завелось в последнее время множество забот, каких раньше не было. Прежде всего — большое количество всякой починки; каким-то образом все стало быстро рваться и изнашиваться, особенно белье. Затем Анне Пахомовне пришлось вспомнить, что в юности, то есть сравнительно не так давно, она сама себя умела обшивать; конечно, простенькие фасоны, юбка и кофточка, труднее всего ворот, но можно пришивать воротничок из органди или галстучек из той же самой материи, что и кофточка. Дважды в неделю базар, каждодневно стряпня и дважды мыть посуду — самое неприятное. Невероятно быстро стала всюду скопляться пыль, даже какими-то хлопьями и кусочками, так что Жанна д'Арк и Достоевский задыхаются и чихают друг на друга. Главное — строжайшая, во всем вынужденная экономия. С Егором Егоровичем вместе высчитали, что могли бы прожить ещё полгода без особенных лишений, но во всех прихотях себя урезывая и при условии, что Жорж найдет скоро хоть какой-нибудь заработок. А затем? А затем, очевидно, крайняя нужда, даже нищета. Если даже продать земельный участок…

И вот тут начинался спор. Анна Пахомовна стояла за продажу, хотя найти покупщика и нелегко; все-таки можно будет ещё продержаться, пока Егор Егорович как-нибудь устроится. Егор Егорович, во всем уступчивый, единственно в этом никак согласиться не мог. Именно в своём участке и в доме все спасенье —: на случай чёрных дней, уж если, понимаешь, но совсем — г ложись и помирай. Как-нибудь отеплить дом, чтобы и зимой было можно жить. Нет, все что угодно, а домик сохранить! Огородик развести, капуста там, лук, помидоры, салат. «Это совершенно вздор, Гриша, потому что никогда не прокормиться. И если поселиться там, то уж ты никогда не найдешь работы в Париже. Во всяком случае, я не согласна доить корову». — «Коровы не будет, а вот я все думаю: кролики…» — «И ешь сам эту гадость! И почему ты думаешь, что не найдешь работы здесь?» — «Да нет, я только на случай, потому что ведь неизвестно…»

Анна Пахомовна не старуха и не желает окончательно лишать себя последних культурных условий жизни. Уж лучше немедленно переехать в две комнатки… Оставаясь одна дома, Анна Пахомовна даже плачет, вспоминая время, когда в Казани она была юной неопытной девушкой и мечтала о счастье, которого, конечно, так и не дождалась. И вот она вынуждена дважды в день мыть тарелки. Жорж — добрый мальчик и жалеет свою мать, а Егору Егоровичу совершенно безразлично, ему дороги только его масонские приятели. Этому человеку она отдала свою жизнь и была ему верна, отказавшись от тысячи возможностей, гордо отвергнув все, все, что бросали к её ногам. И вот — вся жизнь разбита, и её хотят заставить доить коров и кроликов!

— Если ты получишь место в колониях, я поеду с тобой, Жорж.

Жорж отвечает просто:

— Qui, maman[111].

И действительно, Жоржу необходимо будет завести своё хозяйство. Это гораздо экономнее и гораздо солиднее. Жорж благоразумен, практичен, и ему, на русский счёт, приблизительно сто шестьдесят пять лет. В школе Жорж позволял себе некоторую ветреность, теперь у него круг серьёзных и полезных знакомств. Жорж нужен Франции, Франция нужна Жоржу.

Собственно, единственное, что смущает Анну Пахомовну, это пробковый шлем. Бывают ли дамские пробковые шлемы? Анна Пахомовна едет на верблюде в пробковом шлеме, окружённом розовым газом. Негры в страхе разбегаются. Анна Пахомовна отдыхает под пальмой, на которой растут бананы и финики. На Анну Пахомовну, погруженную в свои думы, нападает разъярённая жирафа, но её спасает вождь племени, богатейший индейский магараджа; он убивает жирафу и поливает одеколоном потерявшую сознание Анну Пахомовну. «Ах, кто это?» В награду за спасенье магараджа просит Анну снять на минуту пробковый шлем — и золото волос рассыпается по плечам. Дома, в своём вигваме (род тамошней гарсоньерки), Анна лежит, раскинувшись на шкуре убитой жирафы, то есть пантеры, и немного мечтает о магарадже, который в это время ветром скачет по пустыне, безнадёжно стараясь победить внезапно вспыхнувшую в нем страсть к белой женщине. Но придётся бедняге успокоиться: Анне довольно её европейских приключений! Стиснув зубы, бедная женщина роняет слезы в пробковый шлем.

Каким все это кажется сказочным и далёким от действительности! А между тем в канцелярии министерства колоний благодетельный чиновник как раз макает перо в чернильницу — и мир иллюзий вот-вот обратится в действительность.

Лоллий Романович Панкратов водит карандашом по обрывку картона. Любопытно, что ему совершенно нечего делать: заказов на коробочки и наклейку этикеток давно уже нет; все заказы отдаются лицам французской национальности, и это так естественно. На кусочке картона крупным и корявым почерком Лоллий Романович выписывает слово «естественно», подчёркивает, ставит два восклицательных знака и думает дальше.

Естественно, что во Франции преимущественное право на питание имеют французы, в Германии — немцы, и вообще уроженцы соответствующей страны. Естественно, что при наличии безработицы страдать от неё должен пришлый элемент. Лоллий Романович — пришлый элемент. И поэтому пониже слова «естественно» Лоллий Романович кургузым карандашом отмечает для памяти: «Пришлый Элемент». Оба слова с большой буквы, на конце нет твёрдого знака, так как русские интеллигенты перестали его употреблять приблизительно в девяностых годах прошлого столетия. Сознание этого явилось огромным удовлетворением, когда твёрдый знак был наконец уничтожен новым правописанием: личная инициатива и тут опередила законодательство.

Но в девяностых годах прошлого века ещё не была достаточно усвоена мысль о том, что преимущественное право на потребление пищи принадлежит людям господствующей в данной стране национальности, а просто считалось, что оно, по справедливости, принадлежит голодному; на этой основе были развиты социальные учения о распределении богатств, о соотношении труда и капитала, теория прибавочной стоимости и так дальше. Подходящий случай отметить на картоне буквенные изображения «и т. д.», «и проч.», «и т. п.». Следует подпись — «проф. Панкратов». Просто, безо всякого росчерка. Росчерк делают чиновники, профессора — никогда. Перед скромным сокращением «проф.» обладатель вышеозначенного имени добавляет всеми буквами и не без горечи «бывший». И ещё раз, с красной строки — «бывший, бывший, бывший», тем осложняя функции нервной системы. Затем остаток картона заполняется крупной вывесочной надписью, с потугами на стройность и чёткость букв:

От усиленного вдавливания карандаша Лоллий Романович чувствует большую усталость. Любопытно, что уже двое суток он ничего не ел, но, по выработавшейся привычке, особенно страдания не чувствует. Он также давно, почти неделю, не курил, чем и объясняется крайняя слабость. Организм, лишённый пищи, умирает гораздо медленнее, чем обычно думают, и менее мучительно, чем вы можете себе представить. Изумительна, например, стойкость некоторых растений. Земля совершенно высохла, а растение держится, даже кажется свежим и благополучным. Правда, оно питается преимущественно воздухом. В последнее, время Лоллий Романович также питается преимущественно воздухом. Умереть трудно. Поэтому случаи смерти только от голода сравнительно редки. Головастики, если их постепенно лишать пищи, уменьшаются в размерах и как бы возвращаются к исходной форме. Бывший профессор Казанского университета Лоллиус Панкратус находится в безвыходном положении. Собственно говоря — приближение конца. На остатке картона он приписывает «конец» — и повторяет его в форме уменьшительной и в разных вариантах, как-то: «кончик», «кончина», «концовочка», «finis coronat opus»[112].