Войдя наконец в комнату учёного друга, Егор Егорович без малейшей подготовки и к большому своему удивлению сказал:

— Вот рад, что вас застал! Наш поезд, Лоллий Романович, отходит завтра ровно в десять с четвертью утра, конечно — с Северного вокзала.

— Вы везете меня в Россию?

— Пока к себе в деревню, этак недели на две. И не пытайтесь отказываться! У вас нет срочной работы?

— Дорогой Тетёхин, я перестал клеить коробки, так как, в качестве иностранца, я индезирабелен. Но это, я надеюсь, временно, потому что вряд ли достойный гражданин Франции согласится работать на столь умеренных условиях. Притом мне казалось, что я чрезвычайно талантливо исполнял в последнее время работу. Я могу показать вам оставшийся у меня образчик.

— К черту коробки, по крайней мере, на две недельки. Жду вас завтра на вокзале или, лучше всего, зайду за вами не позже половины десятого. Захватите все вам необходимое. Идёт?

— Вообще — да, поскольку речь идёт не о чрезвычайно большом багаже. Вы, вероятно, приметили у меня зубную щётку? У вас прекрасный вид, дорогой Тетёхин! Вам бы нужно, всегда жить в деревне.

И вот в то время, как Егор Егорович смотрит восхищённо на одевшуюся светлой и ясной зеленью акацию, голос за его спиной говорит:

— Вот уже минут пять я наблюдаю, как вы стоите в неподвижном созерцании. Значит ли это, что вы молитесь?

— И правда — молился, Лоллий Романович! Такое деревцо, что стоит и помолиться на него.

— Во всяком случае, в длинном списке деревьев, которые были предметом культа, акации принадлежит не последнее место.

Да, Егор Егорович об этом кое-что знает. С каким удовольствием он поделился бы своим знанием с учёным другом, который между тем продолжает:

— И однако, было бы патриотичнее молиться на берёзу или на ель, особенно нам, казанцам.

— Уж тогда на пихту.

— Согласен. Прекрасное дерево. Заметьте, что лучший пихтовый экстракт гонят в Царевококшайске.

Земляки смотрят друг на друга и приветливо улыбаются. Егор Егорович чувствует внезапный прилив безграничного дружелюбия к Лоллию Романовичу. По-видимому, тем же чувством заражён и профессор, необыкновенно живописный в спальных туфлях на босу ногу, в несвежей денной рубашке с торчащей праздно шейной запонкой и в широкополой соломенной садовой шляпе Егора Егоровича. Зелёная ложа сада окружена опоясом братских чувств; Тень акации прозрачна и пропускает солнечные блики. Егор Егорович прочувственно говорит:

— Я очень счастлив, Лоллий Романович, что вы согласились у меня погостить. Конечно, я плохой для вас товарищ, то есть по моему слабому образованию; но я надеюсь, что вы можете здесь хорошо отдохнуть.

По пергаменту профессорского лица пробегает Лёгкая розоватость:

— Дорогой Тетёхин, я не умею говорить чувствительных речей. Но я бы не уклонился, если бы вы пожелали меня обнять под этим живописным деревом.

К счастью, их никто не видит.

Продолжается история мастера Хирама, совсем не связанная с сельскими наслаждениями и предыдущей чувствительной сценой. Невозможно созидать стройное миросозерцание только на перекличке превосходи ных сердец. В Двух смежных комнатах домика горят две лампы, за окнами заливается соловей, хотя не только не курский, но и не казанский. Профессор лежит в постеле и читает; за неимением лучшего, толстый томик «Спутника садовода», именно главу о размножении растений отводками и черенками. Егор Егорович, сидя у стола, сопоставляет прозу Библии с поэзией театрального действа, участником которого он был на этих днях в Париже.

Строитель Хирам разделил всех рабочих на учеников, подмастерьев и мастеров, по степени их знаний и их посвящённости в тайны царственного строительного искусства. Им полагалась различная заработная плата, которая выдавалась по произнесении каждым слова его степени. Ученик не знал слова подмастерья, который не знал слова мастера. Тайна соблюдалась строго — за этим следили сами рабочие и мастер. Хирам. Переход из степени в высшую, от работы грубой к работе искусной и от ремесла к творчеству был делом общего сговора и проверки достигнутых успехов.

Всегда ли это соблюдалось строго? Полной в том уверенности у Егора Егоровича нет. Ни одно человеческое учреждение не застраховано от ошибок. Иногда могла проявляться излишняя мягкость, а то, пожалуй, и лёгкое кумовство: симпатичного парня толкали вперёд, а колючего по характеру попридерживали, хотя первый был менее второго достоин. С другой стороны, слишком засидевшемуся в низкой степени наверняка иногда давали снисхождение, как бы за выслугу лет, хотя его таланты и его усердие были сомнительны. По крайней мере, в наше время подобное часто случается. Нет особых оснований предполагать, что нынешний человек стал очень уж небрежнее своих предков. И вот на этой почве рождается недоразумение, разные обиды. Однако, по-видимому, в Хирамовой истории дело осложнилось скверным подвохом со стороны хитрого царя Соломона.

Всякий раз, как царь Соломон растерзывал очередную девушку из тысячи заготовленных для его наслаждений, он чувствовал временное пресыщение и искал дневного занятия, соответственного его званию.

Нос царя был мясист, кадык отвисл и лоб низок. Но в царе оказалось достаточно догадливости, чтобы понемногу сообразить, что мастер Хирам, строитель его Храма, — человек, опасный своим влиянием среди многих тысяч рабочих, занятых строительством под его руководством. Не только сметлив, но и мудр был царь Соломон, особой ядовитой мудростью правителей, которую он передал и всем дальнейшим правительствам всех эпох и племён. Ведь народ, оставшийся от Хеттеев, и Амореев, и Ферезеев, и Евсеев, которые не были из сынов израилевых и не были дорезаны сынами израилевыми, Соломой сделал оброчным и допускал к работам; сынов же израилевых не поставил Соломон работниками к делам своим, но они были воинами, и начальниками телохранителей его, и вождями колесниц его и всадников его.

И это были главные приставленники у царя Соломона (двести пятьдесят их), управлявшие народом. А к ним были священники, и левиты, и придверники, готовые служить царю и указанному им богу за установленную мзду.

Параллели с настоящим временем всегда вызывают улыбку на лице Егора Егоровича, с трудом переносящегося в столь давние времена. Это немного мешает ему воспринимать правильно и тексты библейские, и легенду о Хираме.

Желая знать всегда и все о действиях и намерениях этого человека, царь избрал из среды верных троих вернейших, готовых пить кровь братьев своих и мясо их жевать, попросту говоря — шпионов, и научил их, как проникнуть в ряды близких Хирама под видом работников. И они стали каменщиками-учениками, а за усердие в работе были сделаны подмастерьями и узнали проходное слово подмастерьев, получавших плату у правой колонны Храма. Но мастерами они не стали, потому что не было в их помыслах чистоты, в разуме их света и в сердцах их творческой посвящённости. И не была свойственна им готовность к жертвенной смерти.

Имена их были — Юбелас, Юбелос, Юбелюм.

В соседней комнате гаснет свет; профессор задул лампу, убедившись, что размножать растения отводками проще, чем черенками, но получать черенки легче, чем добывать отводки. Соловей продолжает петь, серая невзрачная птичка, пожалуй, даже невзрачнее воробья. В Казани воробьи каждое утро прилетали к окну профессора и забавно растаскивали крошки хлеба. Потом пришли чехословаки, ушли чехословаки, и за чехословаками Казань ушла за границу. И Казань, и наука. В настоящее время жизнь сводится к тому, чтобы из нарезанного машиной картона склеивать коробочки для аптекарских товаров и иногда занимать двадцать франков у дорогого Тетёхина, человека поистине превосходного.

Получасом позже гаснет свет и в комнате, где спит Егор Егорович. Гаснет свет керосиновой лампы, но не свет познания. В темноте, локтем на подушке, Егор Егорович думает о том, что все три имени, Юбелас, Юбелос и Юбелюм, суть не что иное, как псевдонимы заведующего экспедиционным бюро Тетёхина, который, никем, конечно, не подкуплен, но обладает всеми недостатками и пороками дурных подмастерьев: недостаточной пламенностью, неспособностью отрешиться от мирского, непросвещённостью и, кажется, даже гордыней.