И хитрые рабочие, сделав из ладони створку раковины, шептали на ухо толстым дурням:

— То не мы, а чудесный червь шамир слизывает со строевых глыб всякую неровность.

— А где тот червь и велик ли он?

— Тот червь с ячменное зерно, и лежит он в свинцовом сосуде, наполненном ячменными отрубями и прикрытом шерстяным покровом. Видеть его нельзя. Он принесён царю Соломону орлом из рая, где хранился с вечера шестого дня творения. Только смотри — никому не рассказывай!

С радостью наблюдал Хирам, как кипит работа днем и как замирает, к вечеру, — только не затухает никогда огонь плавильных печей, и дым стелется над песками.

Тысячи строителей Храма выполняли единый план, никому из них целиком не известный. Ученики тесали камень, остругивали дерево и выливали в форму расплавленный металл. Обученные всем ремёслам подмастерья клали фундамент, подгоняя камень к камню, и возводили стены по чертежам мастеров, с которыми каждый день совещался сам великий мастер Хирам. Всякий рабочий делал своё — все вместе делали единое общее дело, радуясь невиданному доселе чуду строительства.

Когда царь Соломон, покинув палату суда и расправы и расставшись с жёнами и наложницами, выходил из покоев взглянуть на строившийся Храм Господен, — Хирам показывал ему обкладку стен и ступени, и колонны с капителями, и золотых херувимов, и тысячи золотых огурцов и гранатовых яблок, и море литое, — и царь подолгу стоял, разинув похотливый рот и развесив живот над волосатыми ногами, уверенный, что все это рождается его волей, чтобы веселить его и служить его богу. Он не знал, что Хирам разбросал повсюду блестящие игрушки, чтобы усыпить вниманье царя и его слуг, и что подлинный Храм он строил не из дерева, камня и золота, а из человеческих душ, постепенно освобождавшихся от духовного рабства и возносившихся на высоты посвящённого познания.

Многого не знал царь прославленной мудрости. Так, он не знал, что по единому слову Хирама, по его единому жесту, по единой букве, которую он начертит указательным пальцем в воздухе, — все работники простым и привычным движением молотов, рычагов, отвесов, уровней, наугольников и циркулей могут опрокинуть его царство и повергнуть во прах тупых скотовладельцев, льстивых придворных, грубых солдат и их ничтожного царька, кичливого профанской мудростью и мнящего себя царем царей. Царь Соломон не знал этого, потому что его уши были забиты серой лести, а глаза ослеплены блеском пышных украшений. Под богатой обкладкой и игрой золота царь Соломон, не угадывал грозной строгости каменных кубов. Он не угадывал тайнописи видимых символов и связующей их великой идеи освобождения человечества от царей, жрецов, кощунственных молитв и кровавых жертв. Любуясь двумя столбами, которыми Хирам украсил вход в святилище, Соломон не знал, что имя левого столба Красота, правого — Сила, и с ними в тройственном слиянии — Мудрость просвещённого строительства, воплощённая в лице великого мастера, сына вдовы из колена Неффалимова.

Белая акация выпускает зелёное резное кружево позже всех деревьев. Листья рождаются между двумя колючками, а вместе с листьями выползает пучок зелёной икры, которая должна превратиться в кисть ароматнейших цветов. На это дерево Егор Егорович смотрит с набожным восхищением, и потому, что оно даже и без цвета прекрасно (ясное и прозрачное среди всех других), и потому, что акация для вольного каменщика — дерево священное.

В середине отпускного месяца Егор Егорович съездил на один день в Париж по делу важнейшему, а оттуда вернулся уже не тем, чем был раньше, и чашу гордости и радости довез, не расплескавши.

Теперь несокрушимые подошвы его сабо шаркали по двум последним четвертям универсального круга герметической квадратуры. Был человек подобен утру и восходящему дневному светилу; следуя движению земли, стал он человеком полудня и зенитного солнца, Был человек как будто мёртвым зерном, но пустил росток и расцвел в пышности; он уже готовился к Деланию и был допущен к разысканию истинного философического огня. Был человек весной — стал горячим летом. И в то время, когда путь казался ему свершённым и цель близкой к достижению, — вдруг померк свет пламенеющей звёзды, солнце склонилось к закату, лето к осени и зиме, осыпались лепестки цветка, философская ртуть почернела, и в лицо человеку пахнуло тлением.

— Смерть? — воскликнул человек.

— Да, врата мудрости, — ответил ему череп, лязгая челюстями.

Смерть ли, мудрость ли, — но радостно приемлет каменщик высшую степень глубокого посвящения.

Из впечатлений Парижа у человека осталась обычная очередная беседа с братом Жакменом в кабачке. За полтора года знакомства брат Жакмен успел постареть и стать ещё строже и суровее.

— Да, брат Тэтэкин, вы правы, вольный каменщик у свободен в толковании символов и легенд, как и вообще свободен исповедовать и проводить в жизнь любые убеждения. Но это не исключает стремления к единому пониманию основных идей Братства, следовательно, и к общности этапов символического познания. Я должен предостеречь вас от обмирщения ваших символических восприятий. Великий мастер менее всего был революционером!

Егор Егорович пытается разъяснить свою мысль:

— Да я и не утверждаю, что он — политический заговорщик. Я сам политикой даже и не интересуюсь, брат Жакмен. Я в России служил по почтовому ведомству, здесь — в торговой фирме по части экспедиции. Но не может душа порядочного человека, а тем более посвящённого, мириться с тем, что делается на свете. Уж если строить Храм, так настоящий, стоящий, а не какую-то, — простите меня, брат Жакмен, — казарму начальством утверждённого образца. Все-таки кое-что, а по-моему, и очень многое из нынешнего нужно бы перевернуть вверх ногами, попросту и грубо говоря — послать к черту.

— Возможно, но для меня, брат Тэтэкин, Хирам есть Солнце, Озирис современного посвящения; ложа — его вдова Изида; вольный каменщик — сын вдовы и света. Революционер не может быть строителем, его задача и его область — разрушение. А строят, мой дорогой, брат Тэтэкин, способные, простые, усердные и дисциплинированные работники, по планам таких же мирных идейных руководителей.

В Париже Егор Егорович успел навестить и профессора. Румяный от загара, вольный каменщик Вошёл в комнату профана, лицо которого было пергаментным. Кожа Лоллия Романовича незаметно переходила в седину бороды; с такой кожей люди живут недолго и неохотно и умирают от рака, если только их бледность не объясняется голоданьем. Впрочем, это не Лоллий Романович изменился — это сказалась привычка Егора Егоровича видеть перед собою яркие весенние цвета.

Идя к учёному другу, он заранее решил предложить ему денег. Неприятно сознавать себя благополучным и почти счастливым, в то время как близкий человек в нужде. Вынимается бумажник, извлекается из него солидная, но не слишком разорительная сумма, после чего на некоторое время не то чтобы создаётся равновесие, а все-таки несоответствие не так разительно.

Будь Егор Егорович богат, он обеспечил бы полным пансионом Лоллия Романовича и, может быть, ещё нескольких таких же замечательных людей, страдающих от нищеты и вынужденного безделья, и предоставил бы им двигать вперёд науку, искусство и литературу. Участь богатых людей завидна, и странно, что большинство из них так безвкусно пользуется своим состоянием и так скупо на помощь. Сколько предложить профессору? Впрочем, он все равно возьмёт только двадцать франков, и то с неохотой, словно бы лишь для того, чтобы не обидеть Егора Егоровича отказом. А если предложить ему отдых в деревне, хотя бы на остающиеся две недели отпуска?

Вот это, будем откровенны, менее всего устраивало бы Егора Егоровича, дорожившего одиночеством, столь ему любезным и столь необходимым. Нет, это было бы настоящей жертвой, притом какой-то вынужденной, вымученной, даже нехорошо.

Храбро одолев четыре этажа, вольный каменщик приостановился на предпоследней-площадке. Хорошо бы, если бы Лоллий Романович согласился взять больше, франков двести — триста. Деньги вообще несколько портят отношения, но между старыми приятелями…