Что смеетесь?

Так вот, когда в латаной-перелатаной колымаге, по недоразумению называемой автобусом, набитым телами намного плотнее, чем коммунальная квартира послевоенных времен, кого-то бьют локтем в бок или же наступают на больную мозоль, тут даже самый молчаливый пигмей с восточной части водопада Нгоро-Нгоро начнет говорить… по-русски.

Да, ругаться мы мастаки, хлебом не корми. Это еще Гоголь подметил. Одно крепкое, соленое словцо из трех букв в сопровождении энергичных глаголов способно вогнать вас в краску или же вызвать гомерический хохот.

Помнится, во времена оны под эту «музыку» я ехал в Верколу из райцентра Карпогоры. По случаю субботы все ожидали вместительный «ЛиАЗ», а тут вместо него пришлепала к остановке заляпанная едкой грязью какая-то «труповозка». Водитель открыл двери, и те, кто посильней и понахальнее, ринулись занимать места. За какие-нибудь пять минут рейсовая машина была забита под самую завязку. Автобус гудел, ёрничал, огрызался, издевался и орал на все лады и переборы. У каждого нашелся повод кого послать и куда пойти. Признаюсь, я тоже принял в этом участие. В результате получилась причудливая замесь из гнева, боли, юмора, а порой и блатного цинизма — одним словом, то, что лингвисты наших дней называют неформальной лексикой, еще точнее — нецензурной бытовой бранью. (Вспомнилась собственная фраза из книжки «В ритме Пинеги»: «…даже ругательства в устах пинежанина звучат почти как добрые напутствия». И ироническая реакция на нее Федора Александровича: «Нет, нет, просто вас никто как следует не обматюкал».)

Мне, в общем, повезло. Мой рюкзак надежно покоился на чьих-то ногах, одна рука сжимала металлический поручень, а локоть другой защищал спину, потому что сосед с тыла пытался взвалить на нее бензопилу «Дружба» в брезентовом кожухе… А дорога?! Она кидала нас с ухаба на ухаб, проваливалась в воронки с бурой застойной жижей, расплескивалась ручьями. Чтобы удержать равновесие, мы буквально вжимались друг в друга и, слушая красочные матюки, тихо радовались: слава богу, что еще сели!..

Теперь все не так. Дорогу спрямили, укатали, отгладили, автобусы заменили на более современные, чистые и уютные, только вот число пассажиров заметно поубавилось. Причина одна: шестнадцать рублей в один конец, так что особенно не разъездишься. А если учесть, что зарплату и пенсию выдают крайне нерегулярно, к тому же небольшими порциями, то для большинства пинежан поездка в Верколу довольно накладна.

Садясь в полупустой автобус вместе с карпогорскими школьниками, которые ехали на экскурсию в литературно-мемориальный музей Ф. А. Абрамова, я почувствовал, что новая встреча с Верколой не сулит мне ничего особо интересного. Все было слишком пресно, обыденно, все слишком «по-московски». Правда, ребята толкались и бузили — ну, это им по возрасту положено, а взрослые с угрюмой деловитостью обсуждали цены на продукты и какие товары доставили нынче в пинежские магазины. Если бы не старый приятель Анатоха, то и занять себя было бы нечем.

— Ну что… пофантазируем?

Юный пенсионер Минин нетерпеливо ерзал на сиденье, выказывая всем своим видом суворовскую готовность к марш-броску. Только бы не сидеть на месте! Крикун и задира, любит он начальству перо вставить (и не всегда обоснованно), бегун от семьи и работы, с туманными поисками не совсем ясного для него нравственного идеала. Порыв «очертя голову» стоит в иерархии Анатохиных ценностей где-то рядом с геройским поступком.

Выйдя на пенсию, Минин полностью отдался охоте. Да с такой страстью, будто до этого его держали взаперти. Его охотничий путик идет на несколько десятков километров по пинежской тайге, и на всем этом протяжении у него расставлены избушки. Не простые, между прочим, избушки, а им же самим, Анатохой Мининым, срубленные и обставленные с домашним уютом, включая телевизор. («Дичи и зверя в лесу хватает. Но вот что-то ноги загребать стали, придется снегоход „Буран“ покупать. А в общем-то грех прибедняться: зимой без мяса не сидим».) Но зимний охотничий сезон у него закончился, а весенний еще не начался — нечем заняться вольному человеку! Обрыдло ему домашнее житье-бытье с бесконечным мытьем посуды, подметанием полов и разглядыванием редких прохожих за окном. Поэтому мое появление на автобусной остановке Минин расценил как возможность встряхнуться, развеяться, повеселить, распотешить душу.

— Предлагаю три сюжета, — с ходу взял он быка за рога. — Избушку на Шарде помните? Мы там с вами уже ночевали, отсюда не больше восьми километров. Встанем на лыжи — и айда. Печку натопим, пофантазируем, а? Там запас дров есть, лежанки с одеялами. Заодно и капканы проверим, у проруби посидим. Может, на уху что попадется. Пару пузырьков с собой прихватим — вы как?

Предложение, конечно, соблазнительное, но я все же поинтересовался: а второй сюжет?

— Мишу подымать будем, — шепотом сообщил Анатоха и на всякий случай оглянулся. — Спит больно сладко и все чихает и кашляет.

— Кто такой Миша? — не понял я, тоже почему-то переходя на шепот. — Сосед ваш или родственник?

— Медведь, — без тени улыбки сказал охотник. — Залез, понимаешь, в завалящую берлогу, и хоть бы хны. Совсем не боится человека! И где место выбрал для спячки — в километре от дороги! Пыхтит, как пожарник. — Он зашептал мне прямо в yxo: — Я вас вторым номером поставлю и двенадцатый калибр с двумя жаканами выдам, а сам с собаками подымать пойду. Вы как? Будем лечить его от насморка. Бутылочку распечатаем — и с песней!

— Нет, — не согласился я. Охотник умер во мне еще до рождения. — Пускай себе спит!

— Нет так нет, — согласился Минин и уже готов был предложить «третий сюжет», но в это время с бокового сиденья меня окликнула молодая женщина, эдакая богиня плодородия. Во внешности ничего примечательного, кроме габаритов, а голос такой трубный, раскатистый. Как по команде стихла ребячья колготня, все повернулись к нам.

— Вот гляжу… гляжу, лицо ваше больно знакомое. Вы случайно не писатель будете?

— Ну, допустим, — нехотя признался я.

— А я ведь вас помню, честное слово, помню. — Она в сердцах хлопнула себя по коленям. — Фамилию только позабыла, извините. Вы у нас в школе выступали, в Шардомени, в году… дай бог памяти… восемьдесят четвертом. Было такое? Неужели забыли? Я еще вопрос задала: как вы относитесь, товарищ писатель, к войне в Афганистане?

Женщина улыбалась и одновременно удивлялась собственной памяти: надо же, столько лет прошло и была она тогда девяти- или десятиклассницей — а помнит, все помнит. Но я слушал ее и в растерянности разводил руками. Да, действительно, в декабре восемьдесят четвертого я был в Шардомени, выступал в школе и доме культуры, но вот что касается Афганистана — убей бог…

— Ну и что я ответил?

— Ловко вы тогда вывернулись. — Она рассмеялась, эдакая пинежская Марфа-посадница, как бы разрешая и другим пассажирам приобщиться к ее радости. — Я, говорит, отношусь к этому явлению, сказали вы, как в песне поется: «Бери шинель, пошли домой»… Ей-бо… с места не сойти!.. так и сказали. Неужели не помните? Ну и память дырявая! Наш учитель вас тогда на глазок взял и в тетрадку записал… В райком случайно не вызывали? Хвоста вам там не накрутили?..

— Строгий выговор с предупреждением, — профессионально отрапортовал Минин Анатоха, бывший партиец, а ныне фантазер, пострадавший в свое время за браконьерские шалости.

Так, за разговорами — с хохотом и подначками — мы проехали Шардомень, длинную-предлинную Кушкопалу, почти брошенный поселок лесозаготовителей Лосево. Окутанные слоем инея, ели вдоль обочины казались столбами белого дыма, а дым, бивший из печных труб, нехотя подымался в недвижный воздух, приобретая очертания гигантских елей. Лесная дорога сверкала, как начищенная сковорода, предлагая разгуляться на скорости и открывая сквозь редкие деревья окна чистого неба… Скрипя тормозами и пробуксовывая на поворотах, автобус лавировал среди сутолоки строений, и я не сразу узнал Верколу. Полное безлюдье! Глаза блуждали по кривым проулкам, вдоль сараюшек и завалов бревен, которые облюбовали для лёжки ленивые коты, — и не находили привычных ориентиров прошлого.