Получил письмо из дому. От Димки.

«Здравствуй, Саша! Мама говорит — напиши, я и сел писать. Ты о нас не думай. У нас все хорошо. Мама получила премию и купила Таньке новые туфли. А мне ничего не купила. Ты, Саша, напиши Таньке: пусть слушается меня — ведь ты сам писал, что я теперь главный в доме. А то терплю, терплю и надаю ей.

Федьке Губину футбол купили, задается, никому пнуть не дает. А мы себе сшили из войлока и гоняем. А он стоит, как дурак, со своим футболом.

Мама, как вспомнит про тебя, плачет. Я говорю ей: его лечат, а ты плачешь.

А Анька Кутузова по выходным губы красит, сам видел — краснющие, будто кто разбил. В кино с Валькой Будкеевым каждый раз шастает. А про тебя она не спрашивала…»

Задумался о доме, и сердце защемило. Скоро уже два месяца, как я уехал и живу здесь один. Соскучился по всем ужасно, особенно по маме. Как она там? Совсем измоталась, поди. Когда я был здоровым, то хоть обеды варил, комнаты прибирал да за Димкой с Танькой присматривал. А теперь как? Ну, Танька в детсаде, а Димка? Наверное, целыми днями носится по улице и совсем от рук отбился. Ему только дай волю — не уймешь.

Однажды маму послали в командировку. Прибежала она домой расстроенная.

— Как же я вас одних оставлю? Ведь на всю неделю еду. Я сказал, что мы не маленькие и, конечно, не пропадем за каких-то там семь дней.

Димка тоже подтвердил:

— Не маленькие. Не пропадем. И за Танькой будем смотреть.

Мама как-то жалобно улыбнулась, обняла меня.

— Ты уж постарайся, Сашенька, чтобы все в порядке было. Я очень надеюсь на тебя.

Мне даже жалко стало маму, говорю:

— Ну что ты такая? Все хорошо будет. Езжай и не думай.

Когда она ушла, Димка заплясал, как дикарь, закричал на весь дом:

— Эх, здорово! Вот поживем теперь, погуляем! Верно, Сашка? Сами себе теперь хозяева!..

Я сказал Димке, чтобы он не валял дурака, а принимался за дело: надо было купить хлеба, принести воды, сготовить обед. Но Димка лишь засмеялся да рукой махнул:

— Если тебе охота — делай. А мне не надо.

И убежал. Я тогда здорово разозлился. «Ну, думаю, погоди. Посмотрим, надо тебе или не надо». Я сводил Таньку в столовку, погулял с ней, поиграл во дворе. А Димки все не было. Пришел он, когда стемнело, красный, потный — футбол, наверное, гонял. Забежал в дом и сразу на кухню — искать, что бы поесть. А еды в доме никакой. Даже хлеба нет.

Я сам был голодный и злой, а как увидел кислую Димкину рожу, повеселел: «Ага, не нравится!»

Димка надулся, не стал со мной разговаривать и улегся спать.

Назавтра он снова куда-то убежал. Однако к обеду заявился, заглянул в кастрюли, в хлебницу — пусто. Стоит и чуть не плачет.

— Давай хлеба купим?..

— Давай. Вот деньги.

Димка мигом слетал в магазин, отломил кусок и принялся торопливо жевать.

— Может, супу сварим? — спрашиваю.

Димка только промычал что-то да головой кивнул.

— Тогда сбегай за водой, а я картошки начищу.

Поели мы — животы, как барабаны.

— Хорошо, — говорит Димка. — Завтра картошки нажарим, ладно?

До самого приезда мамы Димка больше ни от каких дел не отлынивал.

Давно это было, а как вспомню Димку, как он сидел тогда и давился хлебом, — жалость берет. Особенно сейчас, когда все они далеко от меня. Ведь он, Димка-то, в общем парень работящий, если захочет. Но маме, я знаю, очень трудно с ним.

Я, бывало, чуть что и тумака ему дам, а мама — нет. Она никогда нас не колотила. И морить голодом Димку, как я тогда, тоже, конечно, не будет.

Как бы мне хотелось сейчас вдруг очутиться на своей улице, войти в дом: «Здравствуй, мама! Вот и я, живой-здоровый». Представил, как бросились бы ко мне Димка и Таня, как стояла бы мама, растерянная, улыбающаяся, и тихонько вытирала слезы…

Эх, до чего же тяжело…

Я глянул на море. Оно сегодня блестело, как зеркало, и даже не верилось, что это вода. За горизонтом столбиком торчал сизый дымок — шел пароход. Я смотрел на этот тоненький ровный столбик и ждал, когда появится пароход. Но он будто застыл в этой недвижной воде и никак не мог выбраться на горб горизонта.

— Что там, Саньша? Чего увидел? — Ванька Боков завертел круглой, как арбуз, головой, с любопытством шаря глазами по морю.

— Ничего я, Ванька, не увидел… Я просто думаю…

— Про что думаешь?

— Про все. Про жизнь и про то, как влип я со своей этой болезнью.

Ванька махнул рукой.

— Хе, нашел работку! Брось, Саньша, зря башку ломать. Что есть, то есть. Лучше читай или вон, как Пашка Шиман, учись на гитаре.

Смотри-ка, радость какая — гитара! У меня от чужого бреньканья скоро голова расколется, а тут бы еще сам взялся. Один Пашка своим старанием с ума всех посведет: он почему-то решил, что поэт непременно должен сам сочинять музыку и петь свои песни. И вот уже две недели чуть ли не целыми днями он с надоедливым упорством мучает гитару, общипывает на ней струны.

Акын!

Я-то хорошо понимаю, для чего ему вдруг загорелось распевать свои стишки. Для Зойки. Думает, что песнями проймет ее. Пусть старается, а мне этого совсем не нужно…

Я снова прочел Димкино письмо… Удивительно, как я раньше не догадался, что Анька Кутузова такой паршивый человек! Сразу забыла обо мне, как только я уехал. Одно лишь письмо прислала и то коротенькое, словно торопилась куда-то. Хоть бы через Димку привет передала, если уж самой некогда написать… Губы красит! Совсем, наверное, поглупела с этим своим Будкеевым…

Пароход все-таки выбрался из-за горизонта. Огромный, белый, сверкающий на солнце каждым стеклышком, он прошел мимо гордый и важный. Откуда он и куда? В каких морях и океанах плавал? Какие страны видел? Хоть бы денек, хоть бы один часик побывать на нем, постоять на капитанском мостике, понюхать, чем пахнет оно, это море.

Эх, мечты, мечты… А об Аньке я жалеть не стану. Пусть красит губы, пусть бегает по кино с этим Будкеевым. Правильно говорится, что друг познается в беде. Вот она и позналась. Теперь решено навсегда: с девчонками дружить не стоит. Все они такие…

Сразу же после завтрака — обход. Впереди — наш заведующий отделением Сергей Львович. Молодой, широкий, с такими огромными ручищами, что даже страх берет, когда собирается ощупывать — так и кажется, что все кости переломает.

Подошел ко мне, подмигнул весело.

— Ну как, привыкаешь к новой жизни?

Я ответил, что привыкаю помаленьку, и нога почти не болит.

Сергей Львович кивнул одобрительно и взялся вертеть меня, мять и слушать. Потом сказал:

— Что ж, будто бы порядок. А посмотреть тебя еще разок, пожалуй, нужно. — И сестре: — Приготовьте завтра на рентген.

Повернулся к Ваньке, а тот уже улыбался во всю ширину лица.

Сергей Львович, не произнеся ни слова, грозно насупив широкие брови, выставил два своих пальца, как рогатку. Ванька радостно закивал. Тогда Сергей Львович засмеялся и щелкнул Ваньку в лоб.

— Молодец!

Этот молчаливый разговор означал, что Ванька сегодня снова съел двойной завтрак.

— Как ты, Ваньша, смотришь на пельмени?

— Как смотрю… Хорошо смотрю: стоящая еда. А что, сегодня будут?

Ребята засмеялись. Сергей Львович провёл ладонью по Ванькиной голове.

— Славный ты парень, Ваньша Боков. Были бы все такие больные, как ты, забот бы не знал. — И уже серьезно: — Дела твои идут круто на поправку. Через три — четыре месяца, пожалуй, можно будет выписать…

— Да ну-у?! — выдохнул в восторге Ванька.

— Точно. Но не выпишу.

— Пошто?

— С такими клыками? Пока не выдернем — не поедешь домой. Пойми: лицо красивым станет, да и… кличку свою дурацкую похоронишь. Ну?

Ванька уже не улыбался.

— Да ведь здоровые они, зубы-то! И опять же, говорят, крепко в десне сидят. Нерв на глаз от них идет. Вдруг косым стану? Хромой и косой — куда годится? Не-ет, они мне не помеха.