Тетрадь третья
Запись первая
Утром, только-только взошло солнце, меня разбудили выстрелы. Они гремели то далеко за городом, то близко, казалось, совсем рядом. Били орудия. Били зло, торопливо, будто соревнуясь друг с другом.
Я и те, кто проснулся, конечно же, сразу глаза к морю: что там, не идет ли снова эскадра?
Мишка Клепиков, едва продрав глаза, заорал радостно:
— Вот жарят! Неужели опять маневры?
Но море было пустынным, светлым и веселым, а выстрелы по-прежнему гремели зло и торопливо, не стихая ни на минуту.
И вдруг я увидел! Увидел высоко в небе два блестящих самолетика и вокруг них десятки белых дымков.
— Ребята, — крикнул я в восторге, — глядите вверх! Воздушные маневры!
Самолеты шли почти рядом, не отставая и не перегоняя друг друга, шли медленно и прямо, будто по линейке, совсем, казалось, не обращая внимания на разрывы снарядов. Неожиданно один из них, тот, что летел вторым, густо задымил и резко отвернул вправо.
— Наверное, тоже завесу пустит, как те торпедные катера, — произнес недовольно Пашка Шиман. — Что за привычка: чуть что интересное, так начадят — света не увидишь.
Но самолет уходил назад, волоча за собой черный хвост. И снижался. Сначала будто нехотя, потом все быстрее и быстрее, пока не скрылся за горизонтом.
— Ух ты! — восхищенно выдохнул Клепиков. — Как взаправду! Делает вид, что подбили. Вот вытворяют, вот ловкачи! А первый-то вон уже где! Летит, хоть бы хны.
Мы недосмотрели, куда полетел первый, все так же сопровождаемый дымками разрывов. На веранду, с грохотом распахнув дверь, вбежала няня. Бледная, со сбитой на сторону косынкой, с широко раскрытыми глазами, она крикнула тонко и тоскливо:
— Дети!.. Милые мои… Война! — И зарыдала, закрыв лицо руками.
Мы не поверили. Кто-то хохотнул, кто-то отпустил шутку: «Спятила тетка — выстрелов напугалась!», кто-то цыкнул: «Перестаньте», кто-то включил радио. Раздался суровый голос диктора. Он говорил о том, что на Советский Союз напали фашисты и что дан приказ Красной Армии разбить и прогнать их.
На минуту — тишина. Услышали шум волн и шелест листьев. Я — стук своего сердца.
Пашка Шиман вскакивает на локти:
— Братцы, война! Ух, и зададим мы теперь фашистам! Допрыгались, гады. Теперь сполна получат!
Мишка Клепиков вертится на койке и никак не может поверить.
— Неужели правда? Неужели это сейчас наши фашиста сбили? Вот здорово! Вот молодцы зенитчики! А я-то думал — маневры!
— Маневры! От таких маневров не одному еще фашисту живот скрутит. Белофинны уже попробовали. Если бы мира не запросили, то наши до самых Хельсинок добрались бы.
— Это верно, — сказал Ванька. — Мне папаша говорил: русские — добрые люди, а коли их затронет враг — держись. Живо шею посвернут. Кому хошь. А фашистам и подавно.
Фимочка улыбается.
— Ну, раз твой папаша так сказал, тогда и говорить не о чем — победа за нами.
Ребята засмеялись, а Ванька сердито умолк…
Ровно в назначенное время начался врачебный обход. Все как раньше. Только у сестры Ольги Федоровны покрасневшие, припухшие глаза.
А Сергей Львович шутит, улыбается. Правда, один раз задумался. Положил он на круглую Ванькину голову свою огромную ладонь, хотел, видать, по привычке взъерошить его жесткий чубчик, но вздохнул, сказал будто сам себе:
— Да, война…
Глянул ласково на Ваньку, щелкнул его по носу, добавил:
— А посылочку, Ваньша, мы вчера отправили твоим малым.
Запись вторая
Третий день идет война, третий день мы только и делаем, что слушаем радио и читаем в газетах сводки Главного командования Красной Армии.
Что произошло вчера? В течение дня противник стремился развить наступление по всему фронту от Черного до Балтийского моря. После ожесточенных боев ему удалось занять Кольно, Ломжо, Брест…
Мы удивлены: почему наши отступают? Наши должны наступать, бить врага.
Пашка Шиман сказал:
— Нарочно отступаем — заманиваем подальше. Как Кутузов Наполеона в двенадцатом году. Потом — раз и срубим у фашиста башку.
Пашка превратился прямо-таки в военного стратега: обзавелся картами Украины и Белоруссии, глубокомысленно морщил лоб, вычерчивая на них черные и красные стрелки, нанося одному ему понятные значки.
— Эх, — горько вздыхал он, — сейчас бы нашим сюда двинуть, всеми полками, — и тыкал карандашом в какую-то точку, помеченную значком. — Наверняка расхлестали бы гадов. Глядите, куда вклинились. С боков ударить — только ошметки полетят!
Мишка Клепиков вертелся, дурачился по-прежнему.
— Брось, Папа, трепаться. Без тебя командиры знают, что делать. Ты вот что лучше скажи. Как правильно: у рыбей нет зубей или у рыбов нет зубов, или у рыб нет зуб?
Пашка сердито отмахивался, а Клепиков хохотал, идиотски корча рожу. Сегодня он долго рылся в учебнике немецкого языка, отыскивал подходящие для кличек слова. Наконец выбрал: Пашка стал Кривым Хайлем, Ленька — Думкопфом, я — Пфердом, Фимочка — фрау Фимой, а Ванька — Швайном. И снова хохот на всю веранду: очень уж забавными казались ему эти клички.
В другое время и мы, быть может, посмеялись бы. Сейчас — иное в голове. Фимочка будто слинял: ни румянца на щеках, ни всегдашней тонкой насмешливой улыбочки; лицо осунулось, синие красивые девчоночьи глаза потускнели, смотрели с тревогой и даже страхом, особенно когда слушал сводки с фронта. И это понятно — Фимочка из Львова, там его родители. А Львов совсем близко от фронта.
Мишка Клепиков успокаивал:
— Брось, Фимка, вздыхать: ерунда, а не война. Наши все равно побьют фашистов. А что бомбят — тоже чепуха. Только шуму много. Дома — они что, из соломы? Камень! Пробей попробуй! Плюнь, Фимка.
Не знает Клепиков войны. Совсем не знает. А я знаю. Не видел, а знаю. Для меня ужаснее слова «война» нет ничего на свете.
Я недавно прочел в журнале: в боях с белофиннами погибло много тысяч наших красноармейцев. Тысяч! Представить даже страшно. Сколько у людей горя и слез.
И в этих тысячах мой папка. Где он сейчас лежит? В какой братской могиле?
Мне иногда просто дико становится, когда вспомню вдруг, что папки нет. Был большой и веселый, тискал меня, смеялся громко, крутил, как карусель, Таню и Димку, схватив их под мышки… И вот нет его. Был и нет. И никогда не будет… Как ни крепись, а слезы вот они… Эх!..
Я думал и глядел через стекла веранды. А море было все такое же многоцветное, живое, на горизонте сливающееся со спокойным голубым небом.
По ночам, как далекий гром, все чаще и чаще слышались взрывы: бомбили Севастополь. А море ластилось у берега и было прежним. Оно было прежним, а все изменилось.
Как сейчас дома? Как мама? Наверное, исстрадалась из-за меня: ведь я нежданно-негаданно очутился не так уж далеко от войны.
Запись третья
Наши отступают. Фашисты заняли Белосток, Гродно, Вильно, Каунас.
Ванька сказал, упрямо набычив голову:
— Все равно мы их одолеем.
Он крепко сдал за последние дни, Ванька Боков, поскучнел, потерял свой знаменитый на весь санаторий аппетит. Под глазами у него засинели полукружья, пышные щеки опали. Ванька никому ни на что не жаловался, не ныл. Только однажды сказал мне:
— А вдруг папашу возьмут в армию? Что тогда?
И замолчал, устремив на меня свои добрые желтые глаза.
— А если фашист до нашего дома долезет? Мы живем под Новгородом… Что тогда?
И снова умолк, будто ожидал от меня ответа. Потом, через минуту, выдохнул глухо:
— Конец тогда. Всем моим конец. Крышка. Понял?
И лег, укрывшись простыней с головой.
Оживлялся Ванька только во время обходов. Если раньше он ждал их, чтобы увидеть Сергея Львовича, поговорить с ним, посмеяться его шуткам, то сейчас ждал с иной мыслью, жадной и нетерпеливой. Хватал Сергея Львовича за руку, говорил горячо и умоляюще:
