Я уже в вагоне, опять на нижней боковой полке — не везет, да и только!

Надо мной вертится, никак не может умоститься Пашка Шиман. На двух нижних полках Сердюк и Фимочка, на верхних — Ленька и Клепиков. Кавун попал в соседнее купе, и Сердюк нервничает и сердится. Кого ни увидит, требует, чтобы его, Сердюка, поместили вместе с Никитой. Вошла Марья Гавриловна.

— Ребята, не хватает мест для малышей. Ждали три вагона, пришло, видите, два, но и я а этом, как говорится, спасибо… Примите малышей к себе.

И смотрит на нас выжидательно, нетерпеливо.

— Пусть несут, — раздался сверху голос Леньки. — Приспособимся, авось.

Принесли сразу троих. Гляжу: мордочка знакомая, голубые глаза на меня уставились, губы улыбаются.

— А, тезка, здравствуй! Ко мне хочешь?

Мальчишка обрадовался:

— Хочу!.. — И умоляюще няне: — К тезке меня, к Саше, пожалуйста.

Уложил его к стенке, чтобы случайно не сбрякал.

— Ну, вот и встретились! Если б тогда не смотрел на тебя, не узнал бы.

— А я и так узнал.

Ребятишек быстро «расхватали». Принесли еще троих.

— Мне, мне давайте! — орал Клепиков. — Да который покрасивше. Вон того, лупоглазенького… Иди, иди, не бойся.

Второго забрал на свою «верхотуру» Пашка. Последнего няня поднесла к Фимочке.

— А мне не надо.

Няня опешила.

— Как не надо?

— Не надо и все. Не хочу. Мне и так тесно.

Няня переступила с ноги на ногу, не зная, что делать.

— Так как же, Фима? Все же взяли… Нехорошо…

— А мне наплевать, — закричал Фимочка. — Что я, всю дорогу должен мучиться, да? Спасибо! Уносите его, куда хотите. Без него тошно.

Няня молча повернулась и унесла мальчишку. Ленька свесился с полки, уставился на Фимочку не мигая.

— Эй ты, запомни: я тебя больше не знаю. Понял?

Вчера, засыпая, думал: проснусь завтра утром, а мы уже далеко-далеко, где-нибудь за Валуйками, куда не залетают фашисты.

И вот оно — утро. Еще глаза не открыл — прислушался: едем или нет? Тихо, вагон не качается, колеса не стучат. Стоим.

Где? Может, за ночь в самом деле до Валуек докатили? Привстал на руках, заглянул в окно — наша станция. Никуда мы не уехали!.. Торчим в том самом тупике, где грузились. На соседнем пути стоял воинский эшелон, за ним — Другой. Прямо против моего окна платформа с танком, накрытым брезентом. На танке четверо танкистов, один из них с гармошкой. Они разговаривали, смеялись, курили. Потом тот, что был с гармошкой, выбросил окурок и заиграл что-то незнакомое и грустное. А другой, рядом с ним, задумчиво запел:

Ребята заоборачивались, завытягивали шеи… Няня перестала мыть пол, прислонила швабру к стенке и, тихая, подошла к окну; присела на Фимочкину полку Ольга Федоровна… Даже Сюська, который чего-то суетился, бегал по вагону, перестал трясти обвисшими щеками. Ах, как мне друг захотелось быть сейчас на месте этих танкистов, ехать на фронт и вот так сидеть на танке и петь эту красивую песню! А Лена чтобы слушала меня…

Мы не дослушали песню до конца — эшелон ушел…

Только отстучали его колеса, только все принялись за свои дела, над станцией заметались частые и короткие гудки паровоза — воздушная тревога!

Мой тезка побледнел, заулыбался жалко, зрачки почти на весь глаз — уже научился бояться. Теперь не приходит в восторг, когда видит самолет или слышит его гул.

— Не трусь, Саша, — сказал я ему. — Фашистам не интересно бить по вагонам, которые в тупике стоят, да еще с красными крестами.

А паровоз продолжал гудеть все тревожней. По вагону побежала Марья Гавриловна.

— Товарищи, и сестры, и няни, всем быть на своих постах! Ребята, держитесь мужественно. Не волнуйтесь. Мы — с вами.

Гудки неожиданно оборвались, и мы услышали чуть различимый гул самолетов. Второй эшелон резко дернулся и, набирая скорость, стал уходить со станции. А рев самолетов все ближе и ближе… Сюська заметал глазами то вверх, то на уходящий поезд, голова его вжалась в плечи. Вдруг он издал какой-то диковатый вой и рванулся по вагону к выходу. Марья Гавриловна загородила дорогу, крикнула хрипло:

— Куда?! Не сметь! Назад!

Но Сюська лез напролом и орал:

— К черту! Всех вас к черту! Пропадайте тут сами!

Марья Гавриловна неожиданно развернулась и хлестанула его раз за разом по лицу. Он на секунду остановился, потом, сильно оттолкнув Марью Гавриловну, выскочил из вагона.

Я видел, как Сюська бежал через пути к уходящему поезду, к последнему вагону, как ухватился за поручень, чтобы вскочить на подножку площадки. Но часовой, что стоял рядом с кондуктором, ударом ноги сбил его на землю. Сюська вскочил, глянул вверх и, словно заяц, поскакал к лесу.

Пашка, который тоже все видел, произнес:

— Вот тебе и «нутряная сила»…

Мы едем. Медленно, но все-таки едем. Наш поезд (я даже не знаю, к какому составу нас прицепили) часто останавливается на каких-то маленьких полустанках и разъездах, чтобы пропустить воинские эшелоны. Но мы ничего, не очень злимся, понимаем, что пушки и танки везти сейчас важнее, чем нас.

Немцы, говорят, совсем близко от Харькова, там идут тяжелые бои. Пусть быстрей едут красноармейцы, пусть больше везут оружия и крепче бьют гадов.

В дороге не скучно. Малыши наши оказались занятными ребятами: поют, читают стихи и вообще много щебечут.

Клепиков выпросил у Ольги Федоровны патефон, поставил его себе на грудь и крутит без конца свою любимую «Катюшу». Фимочка лежит, прикрыв голову подушкой. Он это сделал, как только мы поехали, заявив:

— Главное — голову беречь. Подушку пуля не пробивает…

И вот лежит с подушкой на голове. С ним никто, кроме Клепикова, не разговаривает.

Я смотрю в окно. Не все время, конечно. Все время смотреть — руки отвалятся. Мне приходится опираться на них, приподнимаясь, чтобы увидеть, что делается за окном.

А там всякое делается: разбитые вагоны лежат, поковерканные, завязанные в узлы рельсы, разрушенные и почерневшие от огня вокзалы и дома; и воронки, воронки…

Марья Гавриловна сказала, что завтра в полдень мы будем в Валуйках.

Скорей бы!..

Снилось мне: я дома. Рано утром идем с ребятами на рыбалку. Дорога мягкая от пыли и еще теплая от вчерашнего солнца, а мы босиком… Я не хромаю, мне легко и не больно шагать. Оглянулся, а на дороге следы. Мои следы, от моих ног!..

И так мне радостно стало, так хорошо, что я засмеялся. И проснулся. От этой радости проснулся… Лежал, слушал, как постукивают колеса, и думал о том дне, когда я не во сне, а наяву буду оставлять свои следы на дорогах.

Под боком у меня сладко посапывал мой тезка Саша Звягин, или Саша-маленький, как его сейчас все называют. Он улыбается во сне, тоже, наверное, какие-нибудь свои «следы» снятся. «Ничего, тезка, — говорю я ему мысленно. — Все будет у нас хорошо».

Привстал я осторожно, заглянул в окно: степь, желтая, осенняя. Далеко у горизонта какая-то деревушка с белыми фонтанчиками дыма из труб, за ней небольшими островками березовые колки. Тихо, спокойно, даже не верится, что идет война.

Один за другим просыпаются ребята, вагон постепенно оживает, наполняется шумом. Няни несут тазики и чайники с водой — умываться. Запахло чем-то очень вкусным — уже и завтрак готов. Саша-маленький с любопытством смотрит, как я пишу, долго смотрит, потом опрашивает: