— Кто — мы?

— Ну, мы и ирландцы.

— На этот вопрос нет ответа.

— Почему?

— Как сказал Зигмунд Фрейд, ирландцы и непальцы — два народа, которые не поддаются психоанализу. Поэтому неизвестно, кто они. С научной точки зрения их душа — потемки.

— Ну, ты ведь жил там.

— Специфика жизни и обучения студентов за границей такова: в твоей группе три испанца, два малайца, три китайца… Еще есть индийцы, аргентинец, монгол, не говоря уже о хорватах, украинцах и поляках. И заметь — ни одного ирландца!

— А ты, Никита, как думаешь, наши культуры совместимы?

Никита нехотя ответил:

— Я не жил в Дублине. И вообще не отличаю ирландцев от англичан.

— У тех и у других красные рожи, — ввернула Дива.

— И все же. Что ты думаешь об этом?

— Если честно, мне не нравятся те, кто сваливает за границу. И потом, если сильно любишь, можно жить даже с овцой…

Повисла неловкая пауза, и в это время в открытый дворик «Гоголя» вошел настоящий размалеванный клоун. Это был совсем молодой парень с красным носом на резинке и нарисованной до ушей улыбкой. Сначала он сыграл нехитрый мотив на флейте, прошагал карикатурным строевым шагом, высоко задирая ноги, в центр двора. Все перевели на него взгляды. А он спрятал флейту в накладной оранжевый карман и раскланялся. Потом в один миг оказался перед столиком, за которым сидели молодые родители с двумя белобрысыми мальчуганами. Клоун достал три апельсина и принялся ими жонглировать. Потом подарил апельсины родителям. Отобрал у родителей и подарил детям, а родителям протянул свой котелок. Те засуетились в поисках денег и положили впопыхах какую-то крупную купюру. На это клоун и рассчитывал. Он сделал реверанс и быстро пошел прочь. Проходя мимо столика, где сидела Дива, он остановился, вынул из кармана шарик, за секунду надул его и, не говоря ни слова, вручил девушке. А Саше подмигнул и бросил через стол конфетку. С этим и убежал. Ребята рассмеялись.

— Глупо все получается, — сказала Саша задумчиво. — Все эти этнические признаки, национальные особенности… Есть просто двое… Оба — представители белой расы. Неужели нельзя хоть на минутку забыть о том, кто ты и откуда?!

— На минутку можно, на необитаемом острове. Но я лучше пойду, — сказал Никита. — У меня завтра экзамен.

— Извини, что так получилось, — сказала Саша.

— Правда, не обижайся! — добавила Дива. — Ты представить себе не можешь, какие мы хорошие.

— Неплохо бы создать такую коммуникативную среду, — изрек Юра, — когда коммуникация исключала бы возможность неверной интерпретации высказываемых концептуальных суждений.

— Глубокая мысль, — сказал Никита.

Он встал, задвинул за собой стул и вышел.

Улыбчивая официантка с тихим голосом и заправленной за ухо непослушной прядкой светлых волос наконец принесла чаю и вина. Солнечное пятно шествовало по столикам, заставляя людей прыгать со стула на стул в погоне за ускользающей прохладой тени, легкий ветерок разносил по дворику пепел из пепельниц синего стекла.

— Между прочим, ирландская выпивка — коварная штука, — сказал Юра. — Они сами говорят: пьешь как компот, а потом по тебе куры ходят. Ирландцы пьют много, но, как правило, чем больше выпьют, тем добрее становятся.

В это время из дверей ирландского паба «Сильверс», расположенного в прохладном подвальчике Никитского переулка, вышли двое.

Один, Шон О'Лохаси, редактор глянцевого журнала, был помоложе, с рыжим ежиком, в расклешенных вельветовых штанах. Другой — человек без определенных занятий, рано поседевший, предпочитающий называться Эд, с газетой под мышкой, распутными бегающими глазками и широким шарфом, закрученным небрежно, на манер французик-из-Бордо. Это были два друга, то есть два любовника, — короче, двое утонченных, начитанных, исправно голосующих за либеральные партии и пользующихся дорогими средствами личной гигиены мужчин. Они вышли из паба навеселе. Физиономия второго была подозрительно кислой.

— А не слишком ли до хрена ты, Шонни, оставил этому грязному бармену на чай? — спросил вдруг седой своего спутника на нерусском языке.

— Да нормально, как всегда, — удивился О'Лохаси.

— Нет уж, постой! — Седой дернул Шона за руку. — Я знать хочу, не слишком ли до хрена ты на него пялился весь вечер, твою мать!

— Ну, ты левый, — засмеялся молодой, — совсем левый!

В ответ на это ироничное замечание седовласый, с дрожащими губами, судя по всему, давно уже не на шутку рассерженный, двинул друга в морду Шон завопил. В отличие от безответных женщин, терпящих снисходительные шлепки и подзатыльники от пропахших табаком и перегаром возлюбленных, он сделал два шага вперед и с участием корпуса ответил милому другу прямым в челюсть, да так душевно, что седовласый вначале даже рухнул на теплый асфальт Тверской, а потом, легко вскочив на ноги, с разбега вписал приятеля в стеклянную витрину бутика. Стекло не дрогнуло. Драка продолжалась, пока не подъехала милицейская машина, в которую разгоряченные вискарем и отравленные ревностью друзья были водворены в своем вновь обретенном неубедительном виде: с внушительными синяками, разбитыми носами и прочими фасадными повреждениями.

Через два часа, уже в отделении, они обнимались и наперебой просили друг у друга прощения.

— Он такой грубый, но такой нежный, — говорил впоследствии Шон О'Лохаси своим друзьям. — Я его безумно люблю!

— Слушай, — сказал тот, что предпочитал называть себя Эд. — Надо позвонить Полу, чтобы он не ждал нас на ужин, пока мы сидим у копов!

— Какой Пол?! — фыркнул Шон. — Я выбил из тебя остатки мозга! Он был так пьян, когда мы уходили, что вряд ли о нас помнит.

Друзья засмеялись, насколько это позволяли разбитые губы и носы, и стали хлопать друг друга по ляжкам.

Эд и Шон были соседями того самого Пола, в которого так опрометчиво влюбилась Саша. Говоря сугубо научным языком, помимо приверженности к алкоголю они привнесли в повседневную жизнь большой квартиры в Новых Черемушках стойкий дух имморализма. Когда Полу пора было уходить на работу, эти индивидуумы только ложились спать. Потом просыпались, опохмелялись и часа на три вдвоем заваливались в ванну, где только и делали, что курили марихуану и слушали Брамса. Однажды бедному Полу пришлось помыться в раковине на кухне. Вечером надушенные до омерзения Эд и Шон шли снова напиваться и, как они выражались, покорять Москву. Пол изредка присоединялся к ним в этих пьяных прогулках. «Конечно, они нарочно так ведут себя: мол, вот мы — гомосеки, дайте нам за это орден, — думал Пол. — Но ведь тоже в принципе люди». После нескольких недель такой жизни он уже не мог толком вспомнить, почему согласился делить дорогую жилплощадь именно с ними. Правда, нельзя сказать, что присутствие чужаков в квартире его сильно расстраивало: он был занят, и потом — у него была Саша, необыкновенная, ни на кого не похожая девушка.

Напивалась черемушкинская троица в «Сильверсе», неприметном ирландском пабе, обустроенном, что называется, для своих. Известность этому подвальчику с самым вкусным в Москве «Гиннессом» принесла его фирменная тишина. Никогда ни драк, ни скандалов, ни пьянства в «Сильверсе» не происходило и не происходит. Ничего даже похожего. Там царит благостная тишина, как в храме перед мессой. Такая кромешная тишина, что немногочисленным посетителям ложечкой о чашку звякнуть неловко.

Но, разумеется, тишина в благодатном месте отдохновения метущихся душ царит не круглый год. Некоторые дни, конечно, надо исключить. Исключаются, ясное дело, суббота и воскресенье, ну еще понедельник. Да, пятница, само собой. Дни праздников. А надо сказать, праздников у ирландцев много: День Святого Патрика, все матчи «Селтика», получки, разумеется. В эти дни, не покривив душой, можно утверждать, что в пабе царит толчея и неразбериха, так что зайти невозможно, крики, вопли, народу — как селедок в бочке — и сплошная английская речь.

В один из таких дней, когда Никита спасался бегством из «Гоголя», а Эд и Шон отдыхали в отделении милиции, в «Сильверсе» ирландцы (почти все лысые и краснолицые мужики) в очередной раз праздновали получку. Народу, как водится, была тьма, страшный гвалт, хохот, вентилятор под потолком усердно месил клубы табачного дыма, словно готовил никотиновое тесто.