Сцена из октября 1990 года.

Володя Т., еще не уехавший в Израиль, уютно устроившись в кресле, с удовольствием выпуская дым и отставив ножку, пугает:

— А резать будут всех евреев, и чистых, и половинок, и четвертинок, и восьмерок, и шестнадцатых. И женатых на еврейках тоже будут резать. Придут «памятники» и разбираться не станут.

Выражение лица такое, словно бы повествует он о чем-то исключительно приятном и к нему не относящемся.

— Но ты, писатель, не обольщайся: евреев им надолго не хватит. Тогда они за интеллигенцию примутся, за писателей.

Выходя от него, зашел в магазин. На прилавках консервы из морской капусты, грузинский мандариновый сок, растительное сало, пакетики с сухим мятным напитком. Огромная очередь за плавлеными сырками, которые продают по паспортам с местной пропиской. А мимо магазина на иномарках едут молодцы в кепках с большими козырьками, в кожаных куртках.

Спустя четыре года Володя воротился из Израиля, молодцы сменили униформу, в магазинах все появилось, но плавленый сырок стоит примерно одну пятую моего дневного заработка.

Вот письмо, некогда случайно и безадресно попавшее мне в руки:

«17 сент 75 г. Здравствуйте Весь дом Романовых… Был на Дону 2 дня херово дождь и дождь и сбежал ничего не привез из сеточек не достал никого не было уехали на рыбалку был у брата 2 корзины Раков съели и все рыбаков не видел.

У нас 2 дня Гостит Вася

С Дона привез рыбы с обкомовского Завода Вяленого Леща и Копченая сеньга на подобие леща чудо делаю для всех области предам и Секретарям

Дай бог тебе ловить Лещей, но ни одного трипера.

Целуем. Ваник Цыпа

Вася достал 12 ван радоновых 2 принял уже и электрогрязь а радикулит дома лечу

Крапивой Веселый он парень электро Монтер все справляет выключатели. Кушаем вместе он у нас третий раз уже».

Советская действительность имела многие, нынче совершенно непонятные уже радости: «достать» радоновые ванны.

Или — вспомнил что-то: идя в кинотеатр, не только ждали фильма, но испытывали некоторое волнение по поводу того, какой киножурнал будет перед фильмом. Спокойно принимались «Новости дня», тягостный вздох проползал по рядам при титрах вроде «Новое в строительстве». Особой радостью встречались позывные «Фитиля», а еще раньше, когда не было «Фитиля» и телевизора, жгучий интерес вызывала «Иностранная хроника».

Сперва под грозные суровые аккорды диктор угрюмо информировал о том, как живется трудящимся в странах капитала, а на экране проходили кадры с разгоном демонстрации, почему-то непременно в дождливую погоду. Затем под жизнерадостную, как ручеек, мелодию шла рубрика «В странах социализма», где показывалось открытие птицефабрики в Венгрии или детсада в Болгарии.

Особое волненье в зале возникало, когда под врывающуюся в советские уши «их» музыку на экране малькало что-то из их же нравов вроде женского бокса или собачьей парикмахерской.

Вспомнил клип с Утесовым, а всего их было несколько, «Песня американского безработного» (кажется, так), обращающегося к обществу и хозяевам. Утесов пел как бы сгорбясь, что мало позволяло его телосложение, на фоне сияющего небоскребами черного задника и закидывая шарф через плечо, чтобы показать, как холодно безработному в капстране.

Перед войной народ знал не только своих героев, но и своих миллионеров, что, впрочем, тогда официально совпадало. Один старичок рассказывал, какие споры вскипали в цеховой курилке при обсуждении вопроса, кто у нас миллионер. Он вспоминал, что назывались Любовь Орлова, Козловский, Барсова, Лемешев, Папанин, Чкалов, Русланова, Дунаевский, Качалов, Алексей Толстой, Шолохов и Утесов. Гордость, а не зависть вызывало то, как оценило их правительство и товарищ Сталин за выдающиеся таланты и подвиги.

Феномен популярности Утесова еще не разгадан, его успех не стоит рассматривать в духе замечательной передачи «В нашу гавань заходили корабли», точнее, не только в этом духе. Леонид Осипович был не самодеятельный исполнитель, а в русском народе все-таки всегда ценился звонкий, чистый голос, даже и в бытовом пении. К тому же Утесов нарабатывал популярность, когда пели Козин, Юрьева, Церетели, когда еще не вовсе была удушена столь милая русскому сердцу «цыганщина». Только ли одесско-приблатненная интонация, которую он, впрочем, в те годы избегал, могла пленить загадочную русскую душу?

А может быть, объяснение самое простое: он не был похож ни на кого, за ним не стояло знакомой слушателям традиции, и белорусскую застольную или суровую моряцкую песню он исполнял, по собственному выражению, «сердцем», то есть единственно натурою. И особую прелесть пению доставляла как бы чуть-чуть сторонность исполнителя, одесского еврея, русского артиста.

Конечно, Утесова, а не Кобзона, которого где-то критика окрестила русским Синатрою, можно сравнивать с американцем. Слушая Синатру, можно, кажется, понять причину успеха эстрадного, в строго вокальном смысле почти безголосого певца: он должен петь, как имеющий непреложное право быть услышанным, словно бы делая одолжение, отвечая на просьбы. Кобзон же, имея, в отличие от Синатры и Утесова, сильный голос, поет словно заведенный механизм, ровно, одинаково, нивелируя все, что исполняет.

Сталин ревностно, если не сказать страстно, относился к кино, управлял им. Для воспитания масс? по завету Ильича?

В первую очередь для самого себя, удовольствия, просвещения и, главное, убеждения.

Сколько бы он ни полагал, что Иван был прав, а Петруха не дорубил, многократно убедительнее, нагляднее и бесспорнее это делалось живыми средствами кино, постановками великих режиссеров, обликами великих актеров. Он ли более подействовал на Ал. Толстого, Черкасова, Эйзенштейна, дав им такую трактовку дел ивбановых или петровых, или они в свою очередь убедили и укрепили кремлевского кинозрителя?

Да и современная жизнь, которую он много лет вблизи не наблюдал, в фильмах Гр. Александрова очаровывала и радовала правильностью избранного курса.

Притягательность акцента. Не только тем русским, которые постоянно жили, воспитывались, росли на Кавказе или Прибалтике, присущ легкий акцент, но и побывшие даже недолгое время в среде прибалтов или кавказцев с неким неосознанным удовольствием чуть копировали акцент.

Странные случаются аналогии. Читая в части шестой «Анны Карениной» про губернские выборы, в которых участвуют Облонский и Левин, впервые обратил внимание на сцену с двумя напившимися дворянами, запретом буфетчику подавать им водку.

Не могли потерпеть! Значит, не могли, не хотели, и не только по склонности к вину, но и по особому ухарскому удовольствию выпить в неподходящее время в неподходящей обстановке. И вспомнил я, как лет двадцать назад был на городской отчетно-выборной партконференции. Драмтеатр. Оркестр. Начальство. Ордена и медали в большом количестве. Приподнятое возбуждение партработников, прежде мною не наблюдавшееся. Знакомый художник поманил меня в перерыв в служебные помещения, прежде познакомив с приятелем, замдиректора театра. Где-то на задах буфета обнаружились несколько человек, уже стоящих вокруг рабочего столика с бутылками и закусками. Они что-то неприличное не слишком тихо рассказывали хозяйке местечка в белой кружевной наколке. И перед нами очутилась поллитра с закускою. Была какая-то смесь школьнического наслаждения запретным и потребность перевести то возбуждение, что читалось на лицах и висело в воздухе зала, под привычную, не стыдную крышу хмеля. Сидя в зале, мы с художником ощущали себя отличными от других, впрочем, вполне вероятно, что и соседи испытывали то же самое: в театре так много помещений!

Собрать бы все, что написано в русской литературе о железной дороге, вокзале, вагоне, а также и пароходе… какие славные бы вышли книжечки, если денег на издание кто даст…

Большинство современных вокзалов, особенно если станция не тупиковая, а мимоездная, утратили тот «дебаркадерный» облик, что очаровывал путешествующего. Вокзал должен быть крытым, как Киевский в Москве или Витебский в Питере, со стеклянной крышею, под которой так гулки звуки. Уезжать надо вечером, чтоб на выезде стояли синие огни, в темноте был виден пар и дым, улетающие к высокой, как небо, стеклянной переплетчатой крыше. Пусть нету паровоза, запах паровозного дыма заменяет доносящийся из вагонных печурок дымок, тоже от каменного угля.