* * * На неполучающейся прозе душу отведу, постою, поплачу на морозе, окажусь во льду, как полузабытая колонка или чахлый куст, а зима опухла, ждет ребенка, взгляд ее не пуст. Нет, не акушером-самоучкой что-то там приму — я обучен музой-белоручкой, кажется, всему. Все я понимаю в этом деле, в этой чехарде. Густо жил. А вы чего хотели? Каши на воде? На снегу гусином и лебяжьем жизнь произошла и прошла, и виду не покажем, и уйдем в дела, каковых в посмертии немало, — шевелись, не ной и катись за славой запоздалой с горки ледяной. * * * На втором этаже пустота. Этажерка хрома и чиста — только матушкин фикус поник над рядами истопленных книг. А на первый этаж, гомоня, злоба дня затолкала меня. Желтизной ежедневных газет отдает отдаленный рассвет. Вся надежда — на тайный подвал, где какой-то писец побывал, тепля свечку в ночи бытия. Двухэтажная память моя. Памяти Луговского Гусь, у которого горло забито песком. Песня варяга, и профиль его на щите, вбитом в песчаник. Русь, по которой гуляют басмач и ревком. Стаи русалок, закатанных по простоте в битум, печальник. Есть на лице моем место: лети и садись, черная кряква, чирок, шилохвость и кулик, чернеть, лысуха. Ясень и пихта, фиалковый корень и тис, лотос подземных озер, золотой сердолик в органе слуха. Лебедь-кликун заселяет мое зимовьё, сокол-сапсан обручает Сихотэ-Алинь с синей пучиной. Все это дело мое, не твое, а мое. Если немного твое, то похоже на клин стаи гусиной. Коллекционным оружием грянем хвалу нищему ветру, плутая по грани земли, как молокане. Мордой возили и нас по чужому столу. И государственный пыльник в базарной пыли на великане. Нечего мне процитировать — точит слезу сердце, набитое ритмами со стороны Азии Средней. Мы недоели морошки — в дремучем лесу буйные крики летят из кремлевской стены, пьяные бредни. Честный язык, намоловший немало вранья, шаг по брусчатке, впечатанный в камень сырой, горькое горе. Сколок погибшего слова под сердцем храня, около рынка по воздуху шарю рукой в северном море. Высокий берег Свою чеканили монету, хлеб в метрополию везли, по вечному скучали лету на северном конце земли. Цикорий цвел, изнемогая от блеска бронзовых зеркал, — сияй, Горгиппия родная! И козы блеяли со скал. Над морем сероводородным звенел закатный алый шар, и на ветру международном лес полыхал, шумел базар. Гремели орды лавой конной по раскаленному песку и женщин с грудью обнаженной прихватывали на скаку. О преходящих непогодах высокий берег умолчит, и о шести моих походах [6]молчит кладбищенский гранит. Но говорят аборигены о новых дырках на ремне, и спорит скарабей священный с навозным братом — обо мне. При мне рожает мать-природа, раздвинув лядвии свои. Язык ушедшего народа поет, как в море соловьи. Пчела с цикадным подголоском под Марриконе запоет, и тутошним беленым воском залепит уши мореход. За крепостной стеной домашней сдается комната в любой разрушенной турецкой башне, встающей в дымке голубой. Хвала шести моим походам за то, что я еще могу меж кладбищем и винзаводом жить на высоком берегу. * * * Это посох в спине суковатый, или воздух, спрессованный в мозг, или кровельщик сходит крылатый под Кремлем на дырявый киоск — сизокрылый ремонтник, воркуя, пресловутый сизарь повторит скрытый смысл твоего поцелуя: — Ничего, подождем, не горит. Это память, на Лобное место бросив опытный взгляд на ходу, старой брошенкой, вечной невестой в Александровском бродит саду. Я клянусь тебе кайрой убитой, я ручаюсь вороной живой, что не рухнет с небесной орбиты камень, схожий с моей головой. Фаликов Илья Зиновьевич родился в 1942 году во Владивостоке. Окончил филологический факультет Дальневосточного государственного университета. Среди восьми изданных им книг — «Ель» (1982), «Месяц гнезд» (1986), «Ласточкино лето» (1990). Живет в Москве.
Николай Байтов Суд Париса Повесть Рассказывает Валерий Вениаминович В. Я не знаю, верить ему или не верить. Он странный. Иногда и не поймешь, о чем он говорит: волнуется, начинает глотать слова или бормочет что-то бессвязное, как во сне. А то остановится и молчит несколько минут, глядя испуганно на что-то за спиной, за затылком собеседника, и тому опять приходится думать, что Валерий Вениаминович заснул внезапно с открытыми глазами прямо посреди рассказа. Задашь ему вопрос — он: «А? Что? — Начинает вспоминать: — Я хотел… какое-то слово… вылетело из головы»… — и в результате вдруг вспоминает что-то совершенно другое, о чем вроде бы и не собирался говорить… вернуться Российские походы в Причерноморье 1788, 1790, 1791, 1807, 1809, 1829 годов. |
