Рассказ записан на магнитофон. Я передаю его по возможности плавно, без перескоков, стараясь домыслить, интерполировать связи между фрагментами. В тех случаях, когда это затруднительно, я ставлю в скобках свои собственные пояснения.
— Я не покупал в жизни мебель ни разу. И вообще мало покупал. Еду, одежду, книги — вот и все. И то — одежду редко. Не помню, чтобы я когда-нибудь бывал в мебельном магазине… Нет, не бывал… Та мебель, что у меня дома, вся досталась по наследству. В основном от родителей. И от жены покойной… Не понимаю, зачем люди мебель покупают. Ведь она и так имеется, окружает нас. Если нам кажется, что она устарела, выкидываем ее, — это значит, что она не срослась с нами. Скажем, не составляла часть нашей жизни. То есть, собственно, мы ею не владели по-настоящему. Какой же смысл? — мы и новой точно так же не будем владеть, потому что не получили навыка. А если мы постоянно что-то выбрасываем и заменяем, то, значит, мы не имеем и жилища! Это все равно, что жить в гостинице. Пожил в одной гостинице год, допустим, — переехал в другую. Потом в третью… Вот Набоков под конец жизни жил в гостинице. Наверное, ему как-то нравилось, что все — не свое. И то он прожил, кажется, несколько лет на одном месте. Десяток, что ли, лет… Или больше.
Так я зашел в этот магазин и остолбенел — настолько мне все там показалось странным. А меня должна была встретить женщина. Я позвонил ей. Она работала там главным бухгалтером. Ирина Сергеевна. Договорились, что я подойду к семи. Она заканчивала работу. Я должен был ей передать большую сумму денег от ее бывшего мужа и еще кое-что сообщить на словах. Посредническая такая миссия. В общем-то, примирительная… Поэтому она не хотела встречаться на улице или в метро, сказала, что в магазине будет удобней. Мы раньше никогда друг друга не видели. Описал ей, как я выгляжу, она тоже примерно… только просила, чтоб я никого не спрашивал, она сама выйдет. И вот я зашел, оглядываюсь по сторонам…
(А надо видеть Валерия Вениаминовича. Если не знать, что у него двухкомнатная квартира, которая вся представляет собой его кабинет, то можно принять его за бомжа. Одет в какой-то потертый бушлатик со сломанной молнией, штаны неопределенного цвета, с мешками на коленках, грубые башмаки со шнурками, порванными много раз, растрепанными и кое-как связанными… Лет ему шестьдесят или немного больше. Его жена умерла давно. Дети разъехались, двое, оба где-то за границей. Лицо обрамляет жидкая серая бородка и волосы, свалявшиеся большими клоками. Подумаешь, что он спит всегда одетый. Хотя он почти не пьет. Курит только много. Непонятно, кто стирает ему одежду…)
— Оглядываюсь по сторонам. Меня как-то ослепило… Ищу кого-нибудь наподобие Ирины Сергеевны, а ко мне подходит молодой человек. Я потом понял, что он там вроде швейцара. Говорит: «Здесь мебельный салон». — «Да, я знаю», — говорю. Он смотрит, помолчал. Потом спрашивает: «Хотите что-нибудь купить?» А мне неудобно называть Ирину Сергеевну, потому что она специально просила, чтобы не было никаких… Я говорю: «Да, возможно. Я хочу посмотреть… Не исключено, что я что-нибудь…» — в таком роде. И он начинает говорить в радиотелефон, который у него в руке, — чтбо — я не разобрал. А потом — мне: «Вы можете подождать тут минуту? Сейчас к вам выйдут и обслужат». Ну хорошо. Я стою. Что еще делать? Ирина Сергеевна не показывается. Вообще народу нет… И вдруг выходят несколько мужчин, и все прямо ко мне. Один несет телекамеру. Другой протягивает мне руку, и тут уже телекамера начинает снимать. Он говорит: «Мы рады вас приветствовать в нашем салоне. Я — директор, меня зовут… Забыл, как он назвался, потому что я не сразу понял, что происходит. — А ваше как имя-отчество?… Ну вот, Валерий Вениаминович, хочу сообщить вам, что у нас сегодня праздник. Вы — наш тысячный покупатель. И по этому поводу позвольте…» Ну, я мнусь: «Постойте, я еще, может быть, ничего не куплю». — «Это не важно. Главное, что вы обратились к нам за разрешением каких-то проблем вашей обстановки. Так я понимаю? И конечно, мы сделаем все возможное… Но сначала позвольте вам задать несколько вопросов для телевидения. Скажите, Валерий Вениаминович, вы обставляете новую квартиру? Вы купили квартиру себе или своим детям?» — «Нет, квартира у меня старая. Дети живут отдельно»… — «Так. Значит, вы решили обстановку немного подновить, она вам надоела? Или поменять всю сразу?» Но я плохо вникаю в смысл того, что он говорит, потому что, во-первых, все не вижу той женщины, Ирины Сергеевны, а во-вторых, позади директора стоят еще трое мужчин, которые начинают перешептываться, причем как-то злобно, и у меня чувство, что вот-вот должен начаться скандал или что-то такое. Мне неприятно, и не могу собраться с мыслями.
«Нет, — говорю, — обстановку менять… Дело в том, что когда долго живешь… а я живу в своей квартире сорок лет без малого… жилище становится частью тебя самого, оно облегает тебя — привычно, комфортно. Даже если были какие-то неудобства, то постепенно они превращаются в удобства, и тебя раздражало бы, если б они вдруг исчезли… Я, например, мог бы ослепнуть и все равно уверенно действовать, передвигаться в своей квартире. А поменять что? — так к этому надо заново приноравливаться. Каждая новая вещь будет еще долго мешать, может быть, несколько лет, пока…» Я, видимо, сильно задумался, пока говорил все это. Вдруг замечаю, что у директора лицо постепенно киснет, кривится. Он пару раз взглянул на камеру с какой-то растерянной улыбкой. А позади него трое мужчин, напротив, перестали шепотом переругиваться и уставились на меня очень внимательно. И потом они опять взглянули друг на друга, и один сделал из пальцев кольцо. Вот так: большой соединил с указательным. Не знаю, что это означает… Только снова у меня началось беспокойство, мысль потерялась, я замолчал… Директор к ним почему-то обернулся на мгновение — и опять ко мне: «Ну что ж, Валерий Вениаминович, вы излагаете нам очень оригинальную точку зрения. Настоящую философию жилища. Здесь есть над чем подумать психологам. И я думаю, что в скором времени нашему салону обязательно придется пригласить на работу профессионального психолога. Без этого не обойтись. Итак, насколько я вас понял, вы хотели бы найти у нас какой-нибудь предмет, который, так сказать, максимально вписывался бы в конфигурацию вашего жилища, продолжал, так сказать, гармонию, которая складывалась в течение десятилетий. Так?» — «Ну, пожалуй, — говорю я, — да, это было бы…» — «Что ж. Назовите, что именно вас интересует, и мы вместе подумаем».
А мне как раз ничего в голову не приходит. Даже исчезли все названия мебели. Что делать? Мысленно представил себе квартиру и увидел груды книг на полу, на столе, которые уже никуда не помещаются. «Мне нужен книжный шкаф», — говорю. «Великолепно! — кричит директор. — Замечательно! — И хлопнул в ладоши: — Любочка! — Появилась девушка, продавщица, вероятно. — Любочка, вы сейчас проведете Валерия Вениаминовича и покажете ему наши книжные шкафы. У вас уже есть другие книжные шкафы, Валерий Вениаминович?» — «Да. Четыре шкафа старых. И еще стеллажи, которые я сам сделал». — «Вот как? А шкафы, наверное, прошлого века?» — «Не уверен. Но, должно быть, все же дореволюционные». — «Ну что ж. Антиквариата у нас нет. Но я думаю, что с помощью Любочки вы подберете себе что-нибудь подходящее. И тогда это будет подарок от нашей фирмы нашему тысячному покупателю в наш праздничный день». И Любочка мне улыбается, делает жест следовать за нею, и вся группа вместе с телекамерой начинает перемещаться от дверей в глубь салона, туда, где мебель выставлена…
(В общем, у них там какие-то «комплекты», как выразился В. В., которые они «не могут разъединять». Но в конце концов ему показывают шкаф, который лишний, что ли, у них в «комплекте».)
— …Хороший. Мне понравился. Высокий, черный, с стеклянными дверцами. Любочка рассказывает, что он итальянский и из настоящего дерева. Как-то так она выразилась… Я не совсем понял, но постеснялся спросить. Похвалил этот шкаф. Стали оформлять мне доставку. Записали адрес. «Вы завтра будете дома?» — «Да, конечно». — «В первой половине вам привезут». А сам думаю: куда ж я его дену? Все забито. Потом догадался, что один стеллаж можно распилить поперек и поставить сверху на гардероб в два ряда, он влезет. А на его место шкаф… «Но праздник еще не кончился, — говорит директор, — он только начинается. Сейчас мы попросим вас, Валерий Вениаминович, быть судьей в конкурсе трех наших лучших продавщиц. Каждая из них проведет вас по всему салону, и вы должны будете оценить ее эрудицию и обаяние. И той, которая сумеет понравиться вам больше других, вы вручите приз нашей фирмы — вот это», — и протягивает мне небольшое яблоко. Даже маленькое. Но оно было, по-моему, из чистого золота. И такое изящное. Я подумал: «Прямо Фаберже!» — хотя я Фаберже ни разу не видел. Только в альбомах. «Вы, должно быть, очень начитанный человек, — продолжает директор. — Позвольте вас спросить: вам это ничего не напоминает?» — «Что?» — «Этот конкурс, это яблоко». — «Конечно, — говорю я. — Суд Париса». — «Вот именно! — восклицает и делает размашистый жест в сторону камеры. — Суд Париса! Древний античный миф о том, как три богини — Гера, Афина и Афродита — спорили, кто из них прекраснее. И разрешить этот спор должен был Парис, сын троянского коня… прошу прощения, ха-ха-ха! — сын троянского царя. Царя, конечно! Ха-ха-ха!» — «Однако, — отозвался я, потому что все это меня озадачило. — Ведь Парис был юноша и красавец. А я, можно сказать, старец. К тому же непритязательной наружности, как вы видите. При чем же тут… По-моему, это как-то…» — «Все отлично! Все замечательно! Вы для нас самый красивый, потому что вы — наш тысячный покупатель. И что с того, что вы не молоды? Зато вы — мудрец, и вы уже доказали свою мудрость вашим тонким рассуждением о жилище. Это гораздо интереснее: ваш суд будет глубоким и оригинальным, я в этом не сомневаюсь!» — «Постойте, — прервал я, хмурясь все больше: совсем стало не по себе. — А вы отдаете себе отчет в том, что такие игры очень опасны?» — «Опасны? Что вы имеете в виду?» — «Вы забыли, что суд Париса повлек за собой колоссальные бедствия многих народов?» Это я сказал, совершенно не думая, что что-то может быть… И вдруг, к своему еще большему беспокойству, я вижу, что лицо директора опять киснет и начинает как-то мельтешить, увертываться. Правда, он сразу оправился, но от меня не укрылось… Да что ж такое?.. «Ну, в нашем случае нам нечего опасаться», — начинает он. «Все равно, — я настаиваю. — Всякое состязание порождается завистью, самой губительной из человеческих страстей.
