— Долгъ выше всего! — строго сказала она.

Я попросилъ позволенія проводить ее. Она также строго и серьезно сказала мнѣ:

— Меня никогда никто не провожаетъ.

Когда она ушла, все померкло кругомъ, не о чемъ стало разговаривать, нечему смѣяться. Я тоже сейчасъ же ушелъ отъ моихъ милыхъ старушекъ.

Былъ тихій апрѣльскій вечеръ. Ницца вся дышала душистымъ тепломъ и нѣгой. Улицы были совершенно пусты. Я пошелъ въ Cimiez, въ горы, и между живыхъ стѣнъ лиловыхъ глициній мнѣ было особенно уютно и отрадно. Давно я не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, бодрымъ, давно уже я такъ не любилъ жизнь. Я думалъ не объ Аннѣ, а о чемъ-то очень хорошемъ, свѣтломъ, яркомъ… Но все это было переплетено съ ней, съ ея голосомъ, съ ея милымъ, сдержанннымъ смѣхомъ. И мнѣ хотѣлось смѣяться…

И вотъ, точно сейчасъ у меня передъ глазами: одноконная каретка со спущенными на половину сторами. Я невольно взглянулъ въ нее. Въ нижнюю часть окна, незакрытую сторой, были видны двѣ фигуры: онъ — весь въ сѣромъ, она — вся въ красномъ. Этотъ красный цвѣтъ заставилъ меня вздрогнуть. Карета проѣхала и скрылась изъ виду, а я все стоялъ на мѣстѣ и смотрѣлъ. О чемъ я думалъ? Не знаю. Потомъ я тысячу разъ вспоминалъ эти минуты и не могъ возстановить моихъ тогдашнихъ думъ. Я, конечно, и мысли не допускалъ, что Анна Дмитріевна могла ѣхать со спущенными сторами, когда она сидѣла подлѣ больной матери. Но мнѣ было почему-то непріятно это красное платье. Я промаялся всю ночь и надъ всѣми моими чувствами преобладало чувство оскорбленія. Я былъ оскорбленъ за чистую и скромную Нюсю. И когда она пришла на другой день къ «нашему чаю», я сказалъ ей:

— А знаете: здѣсь у какой-то барыни есть точно такое же красное платье, какъ у васъ.

— Ихъ десятки здѣсь, — спокойно отвѣтила она. — Теперь это самый модный цвѣтъ… Надоѣло уже!

— Такъ вы не носите больше.

Она мило и удивленно улыбнулась, и сказала:

— Если вы хотите — не буду!

Я, конечно, очень скоро забылъ и объ этомъ платьѣ — она больше не надѣвала его — и о моей встрѣчѣ въ Cimiez.

Я сталъ бывать у Муравиныхъ, сначала рѣдко, потомъ все чаще и чаще. Дома Нюся была побойчѣе и самостоятельнѣе. Съ матерью у ней были недобрыя отношенія. Онѣ точно терпѣть не могли другъ друга. Нѣсколько разъ я слышалъ, какъ Анна Васильевна говорила дочери:

— Это все милое вліяніе господина Ломачева.

Анна не отвѣчала на эти слова и только разъ, выведенная изъ себя, сказала:

— Вы знаете, что я не вижусь съ нимъ… Я даже не имѣю понятія, гдѣ онъ.

И чувствуя, что мнѣ хочется знать, о комъ идетъ рѣчь — она сказала:

— Это одинъ нашъ знакомый… Уже не молодой… Семейный… Не любитъ его мамочка!

— За что?

Нюся звонко разсмѣялась и сказала:

— Сама не знаетъ!

Я взглянулъ на Анну Васильевну. Она молчала, крѣпко сжавъ губы, точно боялась не сдержать себя.

Скоро я увидалъ и самого господина Ломачева. Онъ шелъ съ Нюсей и что-то оживленно говорилъ ей. Она слушала его съ несвойственною ей озабоченностью, и отъ этого казалась старше, чѣмъ я привыкъ видѣть ее.

Я шелъ по другой сторонѣ улицы, и они не видѣли меня. Я такъ обрадовался, что встрѣтилъ Нюсю въ необычный для меня часъ, что, ни о чемъ не думая, перебѣжалъ улицу, чтобы пожать ея руку. Мнѣ показалось, что она тоже обрадовалась мнѣ, покраснѣла, смутилась, заговорила о чемъ-то быстро и путано, но скоро овладѣла собой и спокойно сказала:

— Вы развѣ незнакомы? Леонидъ Александровичъ Ломачевъ.

Меня она не назвала. Мы посмотрѣли другъ на друга, едва прикоснувшись къ шляпамъ. Она сказала еще нѣсколько ничего незначущихъ фразъ, подозвала фіакръ и уѣхала.

Мы съ Ломачевымъ разошлись въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ни слова. Его красивая сѣдая голова и изящная фигура въ свѣтломъ пальто весь день не выходили у меня изъ головы. Впрочемъ, скоро я совсѣмъ забылъ о немъ. Анна становилась со мной все милѣе и ласковѣе, приходила къ намъ въ отель каждый вечеръ, соглашалась иногда ѣздить съ нами за городъ и, вообще, скоро стала совсѣмъ «своя».

Въ одну изъ прогулокъ, я простудился, схватилъ лихорадку и слегъ. Три дня я пролежалъ въ жару, и Анна съ ея ласковыми глазами и мягкими манерами и милымъ голосомъ — не выходила у меня изъ головы.

Когда она пришла ко мнѣ,- это было вечеромъ, въ концѣ третьяго дня, — я не повѣрилъ своему счастью, что вижу ее, самое, у меня… я не могъ сказать ни одного слова. Она тоже казалась взволнованной, была блѣдная, заплаканная.

— Анна Дмитріевна! Вамъ тяжело живется? — вырвалось у меня.

Она такъ искренно заплакала, что я самъ не помню, какъ схватилъ ее за обѣ руки, притянулъ къ севѣ и поцѣловалъ ее.

О чемъ я думалъ тогда? Неужели я могъ предположить, что мой поцѣлуй утѣшитъ ее? Не знаю. Вѣрнѣе, что я ни о чемъ не думалъ, а просто мнѣ было больно видѣть ее несчастной, для меня было счастьемъ взять ее за руки, поцѣловать ее… Тоже чувство толкнуло меня попросить ее выйдти за меня замужъ. Она согласилась не радостно, но охотно, съ тою же сдержанностью, которая меня такъ привлекала къ ней. Она точно ждала моего предложенія. И я принялъ это, какъ должное. Я не ждалъ отъ нея особенной радости и не думалъ о ней, — моя радость все покрыла собой.

Анна попросила меня «пока» молчать о нашемъ рѣшеніи. Она съ матерью должна была ѣхать въ Парижъ, и мы условились съ ней, что и я пріѣду туда вслѣдъ за ними, и тамъ мы и обвѣнчаемся. Для меня эти подробности были безразличны, и я, конечно, согласился на все. Но мнѣ было непріятно играть комедію, лгать и обманывать такихъ добрыхъ людей, какъ Вѣра Михайловна и ея сестра. Онѣ такъ искренно желали этого брака и постоянно оставляли насъ съ Анной вдвоемъ. Нюся настаивала на прежнихъ отношеніяхъ: заходила каждый день, но ненадолго, не дозволяла провожать себя, запретила мнѣ цѣловать себя…

Въ Парижѣ все пошло иначе. Нюся объявила мнѣ, что Анна Васильевна, послѣ бурной сцены, согласилась, что Анна уже не малолѣтняя, и можетъ отвѣчать за свои поступки сама. До тѣхъ поръ она держала ее на привязи. Теперь Нюся приходила ко мнѣ, въ отель и оставалась со мной почти весь день; мы завтракали, ѣздили по магазинамъ, что-то закупали, заказывали и только къ обѣду возвращались къ Аннѣ Васильевнѣ. Она не выказывала ни малѣйшаго недовольства, напротивъ, была очень ласкова со мной, сочувствовала мнѣ, что не надо никакихъ особыхъ приготовленій, и торопила свадьбу.

У меня тогда умерла бабушка. Но — какъ я вамъ уже писалъ — я весь былъ полонъ собой, своимъ счастьем: ъ, и смерть моей старушки принялъ легко и безсердечно. Анна была возмущена этимъ и объявила, что сейчасъ же послѣ свадьбы мы поѣдемъ въ Турьи Горы на могилы моихъ родныхъ. Она любила русскую деревню, давно была лишена ея — изъ-за болѣзни матери, — и не хотѣла проводить лѣто нигдѣ, кромѣ моего — нашего имѣнья.

И это меня несказанно радовало въ ней; моя будущая, семейная жизнь рисовалась мнѣ еще полнѣе и счастливѣе.

Свадьбу мы рѣшили сдѣлать совсѣмъ скромную. У Мурановыхъ не мало знакомыхъ въ Парижѣ, но Аннѣ не хотѣлось приглашать ихъ. Я вполнѣ сочувствовалъ ей. Но необходимо было позвать достаточное количество свидѣтелей. Мы стали перебирать знакомыхъ.

— Я, кажется, встрѣтилъ вчера Ломачева… Онъ въ Парижѣ? — спросилъ я.

Анна отвѣтила совершенно спокойно:

— Очень можетъ быть… Его жена каждую весну здѣсь туалеты заказываетъ.

Анна Васильевна закашлялась, захрипѣла и вышла изъ комнаты. Въ дверяхъ она сказала:

— Нюся! Приди ко мнѣ!

Анна, не торопясь, сложила модные журналы, лежавшіе передъ ней, и пошла въ комнату матери.

О чемъ онѣ говорили тамъ — не знаю. Да я и не придалъ никакого значенія этому, зная, какъ Нюсѣ много пришлось уже вынести отъ характера матери. Я только радовался, что всему этому я скоро положу конецъ, освобожу Анну отъ мученій. Но меня испугалъ ея взволнованный видъ, когда она, выйдя отъ матери, спросила меня:

— Слышали?

Я не успѣлъ еще отвѣтить, какъ она опять спросила:

— Слышали? Вѣдь совсѣмъ съ ума сошла!