«Да, может быть, все это к лучшему, — думал Альбинус. — Наша любовь теперь чище и одухотвореннее. Если она не бросает меня, значит, действительно любит. Это хорошо, это хорошо». И вдруг ни с того ни с сего он начинал громко рыдать, рвал мрак руками, умолял, чтобы его повезли к другому профессору, к третьему, к четвертому, только бы прозреть, все, что угодно, операцию, пытку, прозреть…

Рекс, беззвучно позевывая, брал из вазы на столе пригоршню вишен и отправлялся в сад.

В первое время совместного житья Рекс и Марго были очень осмотрительны, хотя и позволяли себе всякие невинные шутки. Перед дверью своей комнаты, в коридоре, Рекс на всякий случай устроил баррикаду из ящиков и сундуков, через которую Марго по ночам перелезала. Альбинус, впрочем, после первого обхода дома перестал интересоваться его топографией, зато спальню свою и кабинет изучил досконально.

Марго описала ему все краски там — синие обои, желтые шторы, — но, по наущению Рекса, нарочно все цвета изменила. Рексу казалось весело, что слепой будет представлять себе свой мирок в тех красках, которые он, Рекс, продиктует.

В своих комнатах у Альбинуса почти было ощущение, что он видит мебель и предметы, и он чувствовал сохранность, безопасность. Когда же он сиживал в саду, то кругом была неведомая бездна, ибо все было слишком велико, воздушно и многошумно, чтобы можно было сложить это в единую картину. Он старался научиться жить слухом, угадывать движения по звукам. Вскоре Рексу стало затруднительно незаметно входить и выходить. Как бы беззвучно ни открывалась дверь, Альбинус сразу поворачивал голову в ту сторону и спрашивал: «Это ты, милая?» — а затем сердился на нерасторопность своего слуха, когда Марго отвечала ему из другого угла.

Проходили дни, и чем острее он напрягал слух, тем неосторожнее становились Рекс и Марго, привыкая к надежности завесы слепоты. Вместо того чтобы, как прежде, обедать на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Рекс преспокойно садился за стол с Марго и Альбинусом. Он ел с виртуозной беззвучностью, не прикасаясь металлом к фарфору и жуя, как актер в немой фильме[70], идеально синхронизируя ритм движений своих челюстей с ритмом Альбинуса и музыкальным рисунком нарочито громкого разговора Марго, на фоне которого делалось не слышно, как жуют и глотают мужчины. Однажды он поперхнулся. Альбинус, над которым наклонялась Марго, наливая ему чашку кофе, вдруг услышал в конце стола странный хлюпающе-хрюкающий звук. Марго спешно затараторила, но он прервал ее, взмахнув рукой:

— Что это было? Что это было?

Рекс меж тем взял свою тарелку и на цыпочках удалился, прикрывая рот салфеткой. Однако, проходя крадучись полуоткрытую дверь, он уронил вилку.

Альбинус резко повернулся на стуле.

— Что это такое? Кто там? — повторил он.

— Ах, это Эмилия. Чего ты волнуешься?

— Но ведь она сюда никогда не входит.

— А сегодня вошла.

— Я думал, что у меня начинаются слуховые галлюцинации, — сказал Альбинус. — Вчера, например, у меня возникло совершенно твердое впечатление, что кто-то осторожно ступает босиком по коридору.

— Так можно и с ума сойти, — сухо произнесла Марго.

Днем, когда Альбинус обычно ложился вздремнуть, она подчас уходила гулять вместе с Рексом. Шли на почтамт за письмами и газетами или поднимались к водопаду, а пару раз заглянули в кафе в симпатичном городке, расположенном ниже по склону. Как-то они возвращались домой, взбирались уже по крутой тропинке, ведущей к шале, и Рекс сказал:

— Я советую тебе не приставать к нему с браком. Очень опасаюсь, что, бросив жену, он тем самым причислил ее к лику святых и чтит, как изображение на церковном витраже. И едва ли его вдохновит предложение разбить вдребезги именно этот витраж. Гораздо проще и милее выйдет, если тебе удастся постепенно забрать в свои руки его состояние.

— Мы и так, кажется, забрали солидную его часть.

— Надо, чтобы ты попыталась убедить его продать те земли, которыми он владеет в Померании, и картины, — продолжал Рекс, — или хотя бы один из его домов в Берлине. Если будем действовать с умом, то своего добьемся. С чеками у нас пока все выходит отлично. Он подписывает, как машина, — но на его банковском счету скоро ничего не останется. Да и потом, нам надо торопиться. Дай Бог, к зиме можно будет бросить его. Перед тем купим ему собаку — маленький знак внимания.

— Тише ты, — сказала Марго. — Вот уже камень.

Этот камень, большой серый камень, поросший с краю вьюном и похожий на овцу, отмечал тот предел, после которого опасно было разговаривать. Они пошли молча и через несколько минут уже подходили к садовым воротам. Марго вдруг засмеялась, указывая на белку. Рекс швырнул в нее камнем, но не попал.

— Ах, убей ее, — они, говорят, страшно портят деревья, — сказала Марго тихо.

— Кто портит деревья? — громко спросил голос Альбинуса.

Он стоял — слегка покачиваясь, среди кустов сирени на каменных ступеньках, там, где тропинка переходила в садовую площадку.

— Марго, с кем ты говоришь? — продолжал он и вдруг оступился и тяжело осел, выронив трость.

— Как ты смеешь так далеко заходить? — воскликнула она и грубовато помогла ему подняться. Зернышки гравия впились ему в ладони, он топырил пальцы и пытался соскрести с них гравий, как обычно делают дети.

— Я старалась поймать белку, — заявила Марго, суя ему в руку трость. — А ты что думал?

— Мне казалось… — начал Альбинус. — Кто тут? — вдруг отрывисто крикнул он и, чуть опять не потеряв равновесие, повернулся в сторону Рекса, который осторожно шел по траве.

— Никого нет, — сказала Марго. — Я одна. Чего ты бесишься? — Она чувствовала, что ее терпение на пределе.

— Поведи меня домой, — сказал он чуть не плача. — Здесь слишком много звуков. Деревья, ветер, белка, множество вещей, опознать которые я не могу. Я не знаю, что кругом происходит. Так шумно.

— Я буду теперь запирать тебя, — сказала она и потянула за собой в дом.

Потом, как обычно, солнце зашло за соседнюю седловину. Марго и Рекс, как обычно, сидели рядышком на диване и курили, а в двух саженях от них сидел в кожаном кресле Альбинус, уставившись на них неподвижными мутно-голубыми глазами. Марго, по его просьбе, рассказывала ему свое детство. Это занятие доставляло ей удовольствие. Он рано пошел спать, долго поднимался по лестнице, стараясь установить подошвой и тростью индивидуальность каждой ступени.

Среди ночи он проснулся, нащупал на голом циферблате будильника стрелки: была половина второго. Странное беспокойство. Что-то все мешало ему последнее время сосредоточить ум на тех важных, хороших мыслях, которые одни помогали бороться с ужасом слепоты.

Он лежал и думал: «В чем дело? Элизабет? Нет, она далеко, на самой глубине его слепоты. Милая, бледная, грустная тень, которую нельзя тревожить. Марго? И это не то. Мы с ней сейчас живем как брат с сестрой, но ведь это временно. В чем же дело?»

Не зная толком, в чем дело, он сполз с постели и ощупью добрался до двери Марго (лишь через нее можно было выйти из его комнаты). Марго всегда запирала эту дверь на ночь. Вот и сейчас она была заперта.

«Какая она у меня умница», — подумал он нежно и приложил ухо к замочной скважине, чтобы послушать, как она дышит во сне. Но ничего не услышал.

— Тихая как мышка, — прошептал он. — Вот бы сейчас погладить ее по голове и сразу уйти. Может быть, она забыла запереться.

Без особой надежды он нажал. Нет, она не забыла.

Он вдруг вспомнил, как прыщавым отроком в душную летнюю ночь, в чьей-то усадьбе на Рейне, он перелез по карнизу в комнату горничной (которая, впрочем, как оказалось, спала не одна). Но тогда он был легок и ловок, а кроме того — зряч.

«А почему бы не попробовать? — подумал он с меланхолическим озорством. — Ну разобьюсь. Не все ли равно?»

Он нашел свою трость и, высунувшись в окно, повел ею влево вдоль карниза к соседнему окну. Оно было открыто, и стекло звякнуло, когда трость задела его.