Через несколько дней сыпь от цинковой мази прошла, — но не было на свете такой мази, от которой бы смягчилось, стерлось воспоминание — его большой матовый лоб, легкое похлопывание пальцев по карману в тот момент, когда он подходит к двери.

Она так первые дни плакала, что прямо удивлялась, как это слезные железы не иссякнут, — и знают ли физиологи, что человек может из своих глаз выпустить столько соленой воды? Тогда приходило на память, как она с мужем купала маленькую дочку в ванночке с морской водой однажды летом, проведенном на итальянском побережье, — и вдруг показалось, что можно наплакать как раз такую ванночку и выкупать в ней даже сопротивляющегося великана.

То, что он бросил Ирму, казалось ей еще чудовищнее, чем то, что он ушел от нее самой. А не попытается ли он похитить дочь? Правильно ли они сделали, послав Ирму с бонной в деревню? Поль отвечал, что правильно, и уговаривал ее тоже туда поехать, но она и слышать не хотела. Хотя она и чувствовала, что никогда не сможет простить (не потому, что он унизил ее, — она была слишком горда, чтобы такое могло ее задеть, — а потому, что унизился сам), Элизабет ждала изо дня в день, что откроется дверь и войдет ее муж — бледный, как Лазарь[40], с опухшими и влажными голубыми глазами, в превратившейся в лохмотья одежде, с протянутыми руками.

Большую часть дня она проводила в какой-нибудь случайной комнате — иногда даже в прихожей — в любом месте, где ее настигал густой туман задумчивости, — и тупо вспоминала ту или иную подробность супружеской жизни. И вот уже ей казалось, что муж изменял ей всегда. Она припоминала и понимала (как человек, выучивший новый язык, может вдруг внезапно вспомнить, что видел когда-то, когда еще не знал его, книгу, на нем написанную) смысл алых пятен — липкие следы алых поцелуев, — увиденных как-то на носовом платке мужа.

Поль старался отвлечь Элизабет, как умел, от ее мыслей. Он никогда не упоминал Альбинуса. Он даже пожертвовал своими излюбленными привычками — например, перестал проводить воскресное утро в турецких банях. Он приносил ей журналы и романы, вспоминал с нею детство, покойных родителей и светловолосого брата, убитого на Сомме, музыканта и мечтателя.

Однажды, в жаркий летний день, он повез ее в парк, и там они смотрели на обезьянку, которая, улизнув от гулявшего с ней господина, забралась в самую гущу высокого вяза. Ее маленькая черная мордочка, окаймленная серым пушком, выглядывала из зеленой листвы, а потом пропала, и вдруг ветка, находящаяся несколькими метрами выше, заскрипела и затряслась. Хозяин тщетно старался сманить ее вниз то тихим свистом, то желтизной большого банана, то сверканием карманного зеркальца.

— Не вернется, это безнадежно, никогда не вернется, — сказала чуть слышно Элизабет и внезапно разрыдалась.

Сдвинув вытянутые ноги, Марго лежала навзничь на платиновом песке; над головой — одно лишь темно-синее небо; ее руки и ноги отливали медовой коричневостью, а белый резиновый поясок четко выделялся на фоне черного трико: идеальный пляжный рекламный плакат. Лежа рядом с ней и облокотясь на песок, Альбинус неотрывно с восхищением смотрел на гладкий лаковый блеск ее зажмуренных глаз и только что накрашенный рот. Ее мокрые темные волосы были откинуты со лба, раковины маленьких ушей мерцали песчинками. Стоило присмотреться вблизи, и оказывалось, что вокруг ямок на ее шоколадных лоснящихся плечах заметно какое-то особое сияние. Туго сидящий, придававший ей сходство с тюленем черный костюм был ей слишком короток и держался, как говорится, на честном слове.

Альбинус высыпал из ладони горсть легкого песка, который медленно, словно из колбы песочных часов, падал на ее втянутый живот. Марго открыла глаза, замигала от серебристо-голубого сияния, улыбнулась и зажмурилась снова.

Погодя она приподнялась и замерла в сидячем положении, обхватив колени. Теперь он видел ее голую спину, блеск приставших к хребту песчинок. Он осторожно смахнул их. Кожа у нее была горячая, шелковистая.

— Боже, — проговорила Марго, — какое сегодня голубое море!

Оно было действительно очень голубое: пурпурно-синее издалека, переливчато-синее, если подойдешь к нему ближе, алмазно-синее на блестящей крутизне волны. Она поднималась, пенясь, стремительно неслась к берегу, вдруг приостанавливалась и, отступая, оставляла за собой гладкое зеркало на мокром песке, на которое тут же набегала уже следующая волна. Волосатый мужчина в оранжевых трусах стоял у самой воды и протирал очки. Маленький мальчик взвизгнул от восторга, когда пена заполнила стены возведенной им крепости. Веселые пляжные зонтики и полосатые тенты стремились, казалось, выразить в цвете ту же гамму настроений, что крики купальщиков сообщали прислушивающемуся уху. Откуда ни возьмись прилетел большой, разноцветный мяч и со звоном заскакал по песку. Марго ухватила его, встала и бросила его кому-то.

Теперь Альбинус видел ее фигуру, обрамленную веселым узором пляжа; узор этот он едва ли мог различить, настолько пристально сосредоточил свой взгляд на Марго. Стройная, солнечно-шоколадная, с темной прядью вдоль уха, с вытянутой после броска рукой в сверкающей браслетке, она виделась ему как некая изысканно раскрашенная виньетка, открывающая первую главу его новой жизни.

Она близилась, он лежал ничком (розовые, обгоревшие до волдырей плечи накрыты полотенцем) и наблюдал, как передвигаются ее маленькие ступни. Марго нагнулась над ним и, весело крякнув, игривым берлинским жестом хватила его по хорошо набитым трусам.

— Вода мокрая, мокрая! — крикнула она и побежала вперед, навстречу прибою, вихляя бедрами и раскинув руки, проталкиваясь сквозь едва доходящую до колен воду, а потом опустилась на четвереньки, попробовала плыть, но захлебнулась и быстро встала, пошла дальше, погрузившись уже по живот в пену. Альбинус с плеском устремился за ней. Она со смехом обернулась к нему, плюясь и отводя мокрые волосы с глаз. Он попытался утянуть ее под воду, ухватил за лодыжку, и она стала визжать и лягаться.

Англичанка, лениво развалившаяся в шезлонге под розовато-лиловым тентом и читавшая «Панч», обратившись к мужу, сидевшему на корточках на песке, краснолицему человеку в белой шляпе, сказала:

— Взгляни на того немца, что возится с дочерью. Не ленись, Уильям, пойди поплавай с детьми.

Потом, в цветистых халатах, они поднимались кремнистой тропой, наполовину затянутой утесником и дроком. Небольшая, но за крупные деньги нанятая вилла белела, как сахарная, сквозь черноту кипарисов. Через гравий перемахивали крупные красивые кузнечики. Марго старалась их поймать; присев на корточки, она осторожно приближала пальцы, но углами поднятые лапки кузнечика вдруг вздрагивали, и, выпустив веерные голубые крылья, насекомое перелетало на три сажени дальше и, приземлившись, тут же исчезало бесследно.

В прохладной комнате, где пол был устлан красной плиткой, а решетчатые отражения жалюзи, вызвав рябь в глазах, ложились ровными разноцветными линиями у ваших ног, Марго, как змея, высвобождалась из темной чешуи купального костюма и ходила по комнате в одних туфлях на высоких каблуках, смачно поедая сочащийся соком персик, и солнечные полоски от жалюзи проходили по ее телу.

Вечерами были танцы и казино. Море казалось бледным на фоне раскрасневшегося неба, и празднично светили огни проплывавшего мимо парохода. Неловкий мотылек вертелся вокруг розового абажура[41], а Альбинус танцевал с Марго. Ее гладко причесанная голова едва доходила до его плеча.

Очень скоро по приезде возникли новые знакомства. Альбинус сразу чувствовал гнетущую унизительную ревность, наблюдая за тем, как тесно Марго прижимается к партнеру, и зная, что у нее под тонким платьем ровно ничего не надето, даже подвязок: замечательный загар заменял ей чулки. Иногда Альбинус терял ее из виду и тогда вставал и, стуча папиросой о крышку портсигара, шел наугад, попадал в какую-то залу, где играли в карты, на террасу, а потом снова в залу, уже с отвратительной уверенностью, что она ему где-то изменяет. Вдруг она появлялась неизвестно откуда и садилась возле него в своем нарядном переливчатом платье и щедро отхлебывала из бокала вино, и он, умолчав о своих опасениях, судорожно гладил ее под столом по голым коленкам, стукавшимся друг о дружку, когда она, слегка откинув стан (чуть-чуть истерично, думал он), хохотала над смешными (но не слишком) замечаниями своего последнего по счету партнера.