— «То ли с тою»? — переспросила Дорианна Каренина. — Нет, не помню. Такого романа я не читала. А почему вас это интересует?

Дома были буря, рыдания, стоны, истерика. Она бросалась то на кушетку, то на постель, то на пол. Глаза ее яростно и прекрасно блистали, один чулок сполз. Весь мир был мокр от слез.

Утешая ее, Альбинус бессознательно употреблял те же слова, которые говорил некогда дочери, целуя синяк, — слова, которые теперь как бы освободились после смерти Ирмы.

Сперва Марго излила весь свой гнев на него, потом страшными эпитетами выругала Дорианну, потом обрушилась на режиссера (заодно попало совершенно непричастному Гроссману, старику с ячменем).

— Хорошо, — сказал Альбинус наконец. — Я приму исключительные меры, чтобы моей душке было хорошо. Только заметь, я вовсе не считаю, что это провал, — напротив, ты местами очень мило играла, — там, например, в первой сцене, — знаешь, когда ты…

— Замолчи! — крикнула Марго и швырнула в него апельсином.

— Да выслушай же меня, моя лапочка. Я же готов все сделать, только бы моя девочка была счастлива. А теперь возьмем чистый платочек и вытрем слезки. Я знаешь что сделаю? Ведь фильма-то моя, я платил за эту ерунду… То есть за ту ерунду, которую сделал из нее Шварц. Вот я не пущу ее никуда, а оставлю ее себе на память.

— Нет, сожги, — прорыдала Марго.

— Хорошо, сожгу. И Дорианне, поверь, это будет не очень приятно. Ну что, мы довольны?

Она продолжала всхлипывать, но уже тише.

— Красавица ты моя, так не плачь же. Завтра ты пойдешь и кое-что выберешь. А знаешь что? Такой большой-большой, с четырьмя колесами. Или ты забыла? Разве это не радость? А потом мне его покажешь, и я, может быть (он улыбнулся и поднял брови на лукаво растянутом слове «может быть»), его куплю. Мы поедем далеко-далеко, ты увидишь весну на юге… А, Марго?

— Не это главное, — сказала она ужимчиво.

— Главное, чтобы ты была счастлива. И ты будешь со мною счастлива. Куда это запропастился платочек? Осенью вернемся, будешь ходить на кинематографические курсы, и я найду для тебя талантливого режиссера… вот, например, Гроссмана.

— Нет, только не Гроссмана, — зарычала Марго содрогаясь.

— Ну другого. Будь хорошей девочкой, вытри слезки, пора ехать ужинать. Пожалуйста, моя крошка.

— Я только тогда буду счастлива, — сказала она, тяжело вздохнув, — когда ты с ней разведешься. Но я боюсь, что ты теперь увидел, как у меня ничего там не вышло, в этой мерзкой фильме, и бросишь меня. Другой мужчина на твоем месте набил бы им физиономии за то, каким чудищем меня представили! Нет, постой, не надо меня целовать. Скажи, ты ведешь какие-нибудь переговоры или все это заглохло?

— Понимаешь ли… Видишь ли, — запнулся Альбинус. — Ты… Мы… Ох, Марго, ведь сейчас… То есть я хочу сказать, что она сейчас… Одним словом, горе, мне как-то сейчас просто не очень удобно…

— Что ты хочешь сказать? — спросила Марго, привстав. — Разве она до сих пор не знает, что ты хочешь развода?

— Нет, не в том дело, — переглотнул и замялся Альбинус. — Конечно, она… это чувствует… то есть знает… А точнее будет сказать, что…

Марго медленно вытягивалась кверху, как разворачивающаяся змея.

— Вот что — она не дает мне развода, — выговорил в конце концов Альбинус, впервые в своей жизни оболгав Элизабет.

— И не даст? — спросила Марго, приближаясь к нему.

«Сейчас будет драться», — подумал Альбинус устало.

Марго подошла к нему вплотную и медленно обвила его шею руками.

— Я больше не могу быть только твоей любовницей, — сказала она, скользя щекой по его галстуку. — Я не могу. Сделай что-нибудь. Завтра же скажи себе: я это сделаю для моей девочки! Ведь есть же адвокаты. Всего можно добиться.

— Я обещаю тебе. Осенью все устроится, — сказал он.

Она слегка вздохнула и отошла к зеркалу, томно разглядывая свое отражение.

«Развод? — подумал Альбинус. — Нет, нет, это немыслимо».

Комнату, снятую им для свиданий с Марго, Рекс обратил в мастерскую, и всякий раз, когда Марго являлась, она заставала его за работой. Он издавал музыкальный, богатый мотивами свист, пока рисовал.

Марго глядела на меловой оттенок его щек, на толстые, пунцовые губы, округленные свистом, и чувствовала, что в этом человеке смысл ее жизни. На нем была шелковая рубашка с открытым воротом и старые фланелевые штаны. Он творил чудеса при помощи туши.

Так они виделись почти ежедневно; Марго оттягивала отъезд, хотя автомобиль был куплен и начиналась весна.

— Позвольте вам дать совет, — как-то сказал Рекс Альбинусу. — Зачем вам брать шофера? Автомобиль у меня делается шелковым.

— Очень это мило с вашей стороны, — сказал Альбинус нерешительно. — Но, право, я не знаю… я боюсь оторвать вас от работы. Мы собираемся довольно далеко закатиться…

— Обо мне не беспокойтесь. Я и так собирался отдохнуть. А тут… ослепительное солнце… старинные традиции… площадки для игры в гольф… путешествия…

— В таком случае будем очень рады, — сказал Альбинус, с тревогой думая о том, как отнесется к этому Марго. Марго, однако, помявшись, согласилась.

— Пусть едет, — сказала она. — Мне он очень нравится, но в последнее время начинает мне надоедать: поверяет мне свои сердечные дела и об этом говорит с такими вздохами, словно влюблен в женщину. А на самом деле…

Был канун отъезда. По дороге домой из магазинов Марго забежала к Рексу. Присутствие ящика с красками, карандашей и пыльный сноп солнца через комнату напоминали ей, как она позировала обнаженной.

— Чего ты спешишь? — спросил Рекс лениво, когда она накрашивала губы. — Подумай, нынче последний раз. Неизвестно, как будем устраиваться во время путешествия.

— На то мы с тобой и умные, — ответила она с гортанным смехом.

Она выскочила на улицу, выглядывая таксомотор, но солнечная улица была пуста. Дошла до площади — и, как всегда, возвращаясь от Рекса, подумала: «А не взять ли направо, потом через сквер, потом опять направо?»

Там была улица, где она в детстве жила.

(Прошлое было надежно упаковано. Отчего, в самом деле, не взглянуть?)

Улица не изменилась. Вот булочная на углу, вот мясная — с золотой бычьей головой на вывеске и привязанным к решетке бульдогом майорской вдовы из пятнадцатого номера. А вот магазин канцелярских товаров превратился в парикмахерскую. Та же старушка продает газеты в киоске. А вот пивная, в которую любил захаживать Отто. А вот наискосок — дом, где она родилась: судя по строительным лесам, его ремонтировали. Подойти ближе ей не захотелось.

Она повернулась и пошла назад, и тут ее окликнул знакомый голос.

Каспар, братнин товарищ. Он вел за седло велосипед с фиолетовой рамой и с корзиной перед рулем.

— Здравствуй, Марго, — сказал он, чуть смущенно улыбаясь, и пошел с ней рядом вдоль панели.

В последний раз, когда она видела его, он был очень неприветлив. Это была группа, организация, почти шайка. Теперь же, один, он был просто старый знакомый.

— Ну, как дела, Марго?

— Прекрасно, — сказала она и засмеялась. — А у тебя как?

— Ничего, живем. А знаешь, ведь твои съехали. Они теперь живут в Северном Берлине. Ты бы как-нибудь их навестила, Марго. Твой отец долго не протянет.

— А где мой милый братец? — спросила она.

— Ох, он уехал. В Билефельде, кажется, работает.

— Ты сам знаешь, — сказала она, нахмурившись, опустив глаза, разглядывая собственные ноги, вышагивающие по краю панели, — как меня дома любили. И разве они потом старались узнать, что со мной, где я, не погибла ли я?

Каспар кашлянул и сказал:

— Но это, как-никак, твоя семья, Марго. Ведь твою мать выжили отсюда, и на новом месте ей не сладко.

— А что обо мне тут говорят? — спросила она, глядя на него.

— Ах, ерунду всякую. Судачат. Это понятно. Я же всегда считаю, что женщина вправе распоряжаться своей жизнью. Ты как — с твоим другом ладишь?