К чести Марго следует сказать, что она прилагала все усилия, чтобы оставаться Альбинусу совершенно и безусловно верной. Вместе с тем, как бы нежно и изощренно он ее ни ласкал, Марго постоянно чувствовала какой-то недочет, зная, что, будучи с ним, она может рассчитывать лишь на любовь минус нечто, в то время как малейшее прикосновение ее первого любовника воспринималось ею как все плюс бесконечность. К несчастью, молодой австриец, лучший танцор в Сольфи и первоклассный игрок в пинг-понг в придачу, был чем-то похож на Миллера — прикосновением сильных пальцев, пристальным, слегка насмешливым взглядом, постоянно напоминавшим ей о том, что она предпочла бы позабыть.

Однажды душной ночью между двумя танцами она оказалась рядом с ним в темном углу сада. От росшей рядом смоковницы воздух пропитался сладковатым ароматом, и была та очень банальная смесь лунных лучей и далекой музыки, которая так действует на простые души.

— Ах нет, — прошептала Марго, чувствуя, как его губы гуляют по ее шее и по щеке, а умные руки крадутся вдоль ног.

— Не надо, — еле выдохнула она, и тут же закинула голову, жадно отвечая на его поцелуй, и он при этом так пронырливо ее ласкал, что она почуяла, что последние силы ее покидают, — однако вовремя вырвалась и побежала к ярко освещенной террасе.

Этого больше не повторилось. Марго так влюбилась в тот образ жизни, который мог дать ей Альбинус, — жизни, полной роскоши первоклассных фильм, с колышимыми ветром пальмами и подрагивающими розами (ведь в Фильмландии почему-то всегда ветрено), — и она так боялась все это мигом утратить, что не смела рисковать и даже как будто лишилась на время главного, может быть, свойства своего — самоуверенности. Самоуверенность, впрочем, сразу вернулась к ней, как только они осенью оказались опять в Берлине.

— Да, это, конечно, превосходно, — сухо сказала она, окидывая взглядом отличный номер в отличной гостинице, — но ты понимаешь, Альберт, что это не может так продолжаться.

Альбинус, одевавшийся, чтобы спуститься обедать, поспешил ответить, что уже принял меры к снятию квартиры.

«Что он меня, дурой, что ли, считает?» — думала она с чувством сильнейшей к нему неприязни.

— Альберт, — сказала она вслух. — Ты, похоже, не понимаешь. — Она глубоко вздохнула и закрыла лицо руками. — Ты стыдишься меня, — сказала она, глядя сквозь пальцы на Альбинуса.

Он хотел весело обнять ее.

— Не тронь! — крикнула она, энергично отталкивая его локтем. — Мне прекрасно известно, как ты боишься быть увиденным со мной на улице. Если ты меня стыдишься, можешь меня бросить и вернуться к своей Лиззи, пожалуйста, пожалуйста…

— Перестань, любимая, — беспомощно молил Альбинус.

Она бросилась на диван, и ей удалось зарыдать.

Альбинус, подтянув штанины, опустился на колени и пытался осторожно касаться ее плеча, которым она дергала всякий раз, как он приближал пальцы.

— Чего же ты хочешь? — спросил он тихо. — А, Марго?

— Я хочу жить открыто, у тебя, у тебя, — произнесла она, захлебываясь. — На твоей собственной квартире — и видеть людей…

— Хорошо, — сказал он, вставая и отряхивая колени.

(«А через год ты на мне женишься, — подумала Марго, продолжая уютно всхлипывать. — Женишься, если, конечно, я к тому времени не буду уже в Холливуде — тогда я тебя к черту пошлю».)

— Умоляю тебя больше не плакать! — воскликнул Альбинус. — А то я сам зареву.

Марго села и жалобно улыбнулась. Слезы на редкость красили ее. Лицо пылало, глаза лучились, на щеке дрожала чудесная слеза: он никогда прежде не видел таких больших и блестящих слез.

Точно так же, как он теперь никогда не говорил ей об искусстве, в котором Марго не понимала ни аза, Альбинус не открыл ей мучительных чувств, которые ему довелось испытать в первые дни жизни с ней в комнатах, где он провел с женой десять лет. Всюду были вещи, напоминавшие ему Элизабет, ее подарки ему, его подарки ей. В глазах у Фриды он прочел хмурое осуждение, а через неделю, презрительно выслушав во второй или третий раз крикливую брань Марго, она тотчас съехала.

Спальня и детская укоризненно, трогательно и чисто глядели в глаза Альбинусу — особенно спальня, ибо из детской Марго живо сделала голую комнату для пинг-понга. Но спальня… В первую ночь там Альбинусу все казалось, что он чует легкий запах жениного одеколона, и это втайне смущало и связывало его, и Марго в ту ночь издевалась над его неожиданной расслабленностью.

Первый телефонный звонок был невыносим. Звонил старый знакомый, спрашивал, весело ли было в Италии, хорошо ли поживает Элизабет, не склонна ли она пойти в воскресенье утром на концерт с его женой?

— Между прочим, мы временно живем отдельно, — с трудом проговорил Альбинус. («Временно», — насмешливо подумала Марго, вертясь перед зеркалом и пытаясь осмотреть в нем свою спину, которая, отгорая, из шоколадной стала золотистой.)

Слух о перемене в его жизни распространился очень быстро, хотя он наивно полагал, будто никто не знает, что его любовница живет вместе с ним; он принимал обычные меры предосторожности, когда они стали приглашать к себе гостей, и Марго уходила вместе со всеми, — но через каких-нибудь десять минут возвращалась.

Ему доставляло невеселое развлечение наблюдать, как постепенно из вопросов знакомых исчезало упоминание о его жене, как иные переставали у него бывать, в то время как другие, немногочисленные, но последовательные любители взять взаймы, оставались на удивление любезны и сердечны, как богемная публика старалась делать вид, точно ничего не случилось; были, наконец, и такие — преимущественно коллеги-ученые, — которые по-прежнему охотно навещали его, но бывали они у него неизменно без своих жен, среди которых распространилась странная эпидемия головной боли.

Он скоро освоился с присутствием Марго в этих полных воспоминаний комнатах. Стоило ей переменить извечное положение любого незаметнейшего предмета, как данная комната сразу лишалась знакомой души, воспоминание испарялось навсегда, все упиралось лишь в то, сколько у нее уйдет времени, чтобы прикоснуться ко всему, но, поскольку пальцы у нее были шустрые, через пару месяцев его прошлое вымерло вовсе в этих двенадцати комнатах, — и квартира была, может быть, очень хороша, но уже ничего общего не имела с той, в которой он жил с женой.

Однажды, когда в поздний час после бала он Марго купал, она, стоя в наполненной водой ванне, развлекалась, наступая ногой на огромную губку (причем пузыри поднимались вверх, словно в бокале с шампанским), и тут она неожиданно спросила, не думает ли он, что из нее вышла бы фильмовая актриса. Он засмеялся, ничего не соображая, настолько его мысли были заняты иными, приятными ожиданиями, и сказал:

— Конечно, а почему бы и нет?

Через несколько дней она опять вернулась к этой теме, причем выбрала минуту, когда у Альбинуса ясней работала голова. Он порадовался ее любви к кинематографу и стал развивать перед ней некоторые излюбленные свои теории о преимуществах и недостатках фильмы немой и фильмы-говоруньи.

— Звук, — заявил он, — погубит кинематограф.

— Как снимаются? — спросила она, перебив его на полуслове.

Он предложил как-нибудь ее повести в ателье, все показать, все объяснить. Дальше события стали развиваться очень быстро.

«Что я делаю, стоп, стоп, — как-то утром сказал себе Альбинус, вспомнив, что накануне обещал финансировать фильму, затеянную режиссером средней руки, при условии, что Марго дана будет вторая женская роль, роль покинутой невесты. — Нехорошо, — продолжал он мысленно. — Там всякие матовые актеры, всякое женолюбивое хамье, и выйдет глупо, если я буду ходить за ней по пятам. А с другой стороны, — утешал он себя, — ей необходима какая-нибудь забава, и меньше будет ночных шатаний по танцам, если ей придется вставать спозаранку».

Контракт был заключен, и скоро начались репетиции. Марго жаловалась, что ее заставляют повторять одно и то же движение по сто раз, что режиссер на нее орет, что она слепнет от света[42] огромных ламп. Ее утешало только одно: исполнительница (довольно известная) главной роли Дорианна Каренина[43] относится к ней очаровательно, хвалит ее, предсказывает чудеса. («Дурной знак», — подумал Альбинус.)