— Пустяки, пустяки, мы будем крайне осторожны!

— Я с ума схожу, — сказала Марго, — увези меня отсюда, из этого гула. Он, видно, уже не вернется, а если вернется, черт с ним.

— Пойдем ко мне. Ты должна пойти, не будь дурой. Ненадолго. Через час будешь уже дома.

— Замолчи. Я рисковать не намерена. Я обрабатываю его столько месяцев, а он только сейчас дозрел. Неужели ты всерьез ожидаешь, что я сейчас все просто так брошу?

— Он не женится, — сказал Рекс убежденно.

— Ты меня отвезешь домой или нет? — спросила она, едва не сорвавшись на крик, а в мыслях мелькнуло: «В таксомоторе дам ему себя поцеловать».

— Господи, как это ты вынюхала, что у меня в кармане пусто?

— Ах, это видно по твоим глазам, — сказала она и прижала к ушам ладони, так как шум поднялся нестерпимый, — забили гол. Шведский вратарь лежал на льду, выбитая палка, тихо крутясь, скользила в сторону, словно потерянное весло.

— Знаешь, я тебе вот что скажу: не откладывай, Марго, не теряй даром времени. Это случится неизбежно — рано или поздно. Пойдем. Из моего окна открывается отличный вид, когда штора опущена.

— Еще одно слово, и я уеду домой одна.

Когда они протискивались мимо лож, обходя их сзади, Марго вдруг вздрогнула и сдвинула брови. На нее смотрел толстый господин в роговых очках — взгляд его выражал отвращение. Рядом с ним сидела девочка и, уставившись в огромный бинокль, следила за игрой.

— Обернись, — сказала Марго своему спутнику. — Видишь этого толстяка и девочку? Это его шурин и дочка. Понимаю, почему мой трус улизнул. Жалко, что я не заметила их раньше. Толстяк мне раз изрядно нагрубил, и если б ему кто-нибудь всыпал…

— А ты еще говоришь о браке, — прокомментировал Рекс, идя за ней вниз по лестнице. — Никогда он не женится. А теперь слушай, милочка. Хочу сделать тебе новое предложение. Последнее и окончательное.

— Что же ты предлагаешь? — спросила Марго недоверчиво.

— Я тебя, так уж и быть, отвезу домой, только за таксомотор, милочка, придется тебе заплатить.

Поль проводил ее взглядом, и складки жира у него на затылке стали при этом свекольно-красными. Добродушный от природы человек, он без колебаний проделал бы с Марго ту самую операцию, которой она готова была подвергнуть его самого. Он подивился, кто ее спутник и где Альбинус, он чувствовал, что тот где-то поблизости, и мысль о том, что девочка может внезапно его увидеть, была для него непереносима. Свисток судьи, означавший окончание игры, был большим облегчением; теперь можно было сбежать, прихватив с собой Ирму.

Когда приехали домой, Ирма выглядела усталой — только кивала на вопросы о матче и лучилась той особенной, слегка таинственной улыбкой, которая принадлежала к самым очаровательным ее свойствам.

— Самое удивительное, как они не устают так бегать по льду, — сказал Поль.

Элизабет задумчиво взглянула на него. Потом обратилась к дочке.

— Спать, спать, — сказала она.

— Ах, нет, — сонно возразила Ирма.

— Что ты, полночь. Как же можно?

— Скажи, Поль, — спросила Элизабет, когда девочку наконец удалось уложить, — у меня почему-то чувство, что произошло там что-то, мне было так беспокойно дома. Поль, скажи мне!

— Мне нечего сказать, — ответил он, покрывшись вдруг ярким румянцем.

— Никаких встреч? — настаивала она. — Наверное?

— Откуда ты взяла? — пробормотал он, основательно смущенный прямо какой-то телепатической впечатлительностью, которая развилась у Элизабет после расставания с мужем.

— Я всегда этого боюсь, — прошептала она тихо, склонив голову.

На другое утро Элизабет проснулась оттого, что бонна вошла в комнату, держа в руках градусник.

— Ирма больна, сударыня, — лихо объявила она. — Вот — тридцать восемь и пять.

— Тридцать восемь и пять, — повторила Элизабет, а в мыслях мелькнуло: «Ну вот, недаром я вчера беспокоилась».

Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь и блестящими глазами глядела в потолок.

— Там рыбак и лодка, — сказала она, показывая на потолок, где лучи лампы образовали какие-то узоры (было еще очень рано, и шел снег).

— Горлышко болит, моя лапочка? — спросила Элизабет, которой все никак не удавалось справиться со своим халатом. Потом она с беспокойством наклонилась к остренькому лицу дочери.

— Боже мой, какой лоб горячий! — воскликнула она, откидывая со лба Ирмы легкие, бледные волосы.

— И еще тростинки — одна, две, три, четыре тростинки, — тихо проговорила Ирма, по-прежнему глядя вверх.

— Надо позвонить доктору, — сказала Элизабет.

— Ах, сударыня, нет нужды, — возразила бонна. — Я дам ей горячего чаю с лимоном и аспирину. Все сейчас больны гриппом.

Элизабет постучала к Полю. Тот как раз брился, и так, с намыленными щеками, он вошел к Ирме. Поль постоянно умудрялся порезаться — даже безопасной бритвой, — и сейчас у него на подбородке расплылось сквозь пену ярко-красное пятно.

— Земляника со взбитыми сливками, — тихо произнесла Ирма, когда он нагнулся над ней.

Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой постели и, глядя в угол, стал считать ее пульс. Ирма рассматривала белые волоски во впадине его мудрено устроенного уха и извилистую жилу на розовом виске.

— Так-с, — произнес доктор, посмотрев на нее поверх очков. Он велел ей сесть, и Элизабет помогла снять рубашку. Ирма была очень беленькая и худенькая, у нее сильно выпирали лопатки. Доктор приложил ей к спине стетоскоп, тяжело дыша и прося ее дышать тоже.

— Так-с, — сказал он опять.

Потом он стал трамбовать ей стетоскопом грудь и щупать ледяными пальцами живот. Наконец он разогнулся, потрепал ее по головке, помыл руки, поправил засученные рукава рубашки, и Элизабет повела его в кабинет, где он, уютно усевшись, отвинтил колпачок своего самоструйного пера и стал писать рецепты.

— Да, грипп, — сказал он. — Повсеместно. Вчера даже отменили концерт. Заболела и певица, и ее аккомпаниатор.

На другое утро температура заметно понизилась. Зато Поль чувствовал себя скверно, хрипел и поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал, как обычно, в свою контору. Бонна тоже чихала.

Вечером, когда Элизабет вынула теплую стеклянную трубочку из-под мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через красную черточку жара. Ирма прищурилась от света и потом повернулась к стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна. Хотелось пить. Ирма нащупала на столике рядом липкий стакан с лимонадом, выпила и поставила обратно, почти без звона, тихо причмокивая губами.

В спальне было как будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно храпела бонна. Ирма послушала этот храп, а потом стала ждать дружеского рокота электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от дома. Но рокота все не было. Вероятно, было слишком поздно, и поезда уже не шли. Она лежала с открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех нотах. Так свистел ее отец, когда вечером возвращался домой, — просто предупреждая, что сейчас он и сам появится и можно велеть подавать ужин. Ирма отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а человек, который вот уже недели две, как повадился ходить в гости к даме, жившей на четвертом этаже, — Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Она знала также, что не нужно распространяться об отце, который поселился отдельно со своей маленькой подругой, — это Ирма узнала из разговора двух дам, спускавшихся по лестнице впереди нее.

Свист под окном повторился. Ирма подумала: «Кто знает? Может быть, это все-таки отец? И его никто не впускает, и говорят нарочно, что это чужой».

Она откинула одеяло и на цыпочках подошла к окну. По дороге она толкнула стул, и что-то мягкое (ее слоник) с грохотом и писком упало, но бонна продолжала трубить как ни в чем не бывало. Когда она открыла окно, пахнуло чудесным морозным воздухом. На мостовой, в темноте, стоял человек и глядел вверх. Она довольно долго смотрела на него — к ее большому разочарованию, это не был отец. Человек все стоял и стоял. Потом он повернулся и ушел. Ирме стало жалко его. Она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно. Вернувшись в постель, она никак не могла согреться. Наконец она уснула, и ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей. Он улыбнулся, поскользнулся и с размаху сел на лед, и с головы его свалился цилиндр, и тогда она тоже упала. Лед ужасно колол, а встать невозможно, и к тому же ее клюшка, изогнувшись, словно гусеница, куда-то уползла.