Теперь она рассказывала какому-то профессору Гримму вымышленную историю своей жизни и умоляла, чтобы он встретил ее в полночь, — профессор же на другом конце провода тягостно и тяжелодумно решал про себя, мистификация ли это или дань его славе ихтиолога.

Ввиду этих телефонных утех не удивительно, что Полю, вот уже полчаса, не удавалось добиться телефонного соединения с квартирой Альбинуса. Он пробовал вновь и вновь, и всякий раз — безжалостное жужжание.

Наконец он встал, почувствовал головокружение и тяжело сел опять: последние две ночи он не спал вовсе, чувствовал, что болен, что горе душит его; но не все ль равно, сейчас нужно исполнить свой долг, и поступить иначе невозможно. Судьба невозмутимым жужжанием как будто препятствовала его намерению, но Поль был настойчив: если не так, то иначе.

Он на цыпочках прошел в детскую, где было темновато и — несмотря на присутствие нескольких людей — очень тихо, глянул на склоненный затылок сестры, на гребень в ее волосах, на ее пуховый платок, — и вдруг, решившись, повернулся, вышел в прихожую, напялил пальто (мыча и задыхаясь от слез) и поехал звать Альбинуса.

— Подождите, — сказал он шоферу, сойдя на панель перед знакомым домом.

Он уже напирал на парадную дверь, когда сзади подоспел Рекс, и они вошли вместе. На лестнице они взглянули друг на друга, и в памяти пронеслось: влетающая в ворота шведов шайба и крики восторга.

— Вы к господину Альбинусу? — спросил Поль угрюмо.

Рекс улыбнулся и кивнул.

— Так вот что: сейчас ему будет не до гостей, я — брат его жены, я к нему с очень скверной вестью.

— Давайте передам? — гладким голосом предложил Рекс.

Поль страдал одышкой; он на первой же площадке остановился, исподлобья, по-бычьи, глядя на Рекса. Тот выжидательно замер, с любопытством рассматривая опухшее, заплаканное лицо своего спутника.

— Я советую вам отложить ваше посещение, — сказал Поль, сильно дыша. — У моего зятя умирает дочь. — Он двинулся дальше, и Рекс спокойно за ним последовал.

Слыша за собой нахальные шаги, Поль чувствовал, что его начинает душить мутная злоба, но он боялся, что астма помешает ему дойти, и потому сдерживался. Когда они добрались до двери квартиры, он повернулся к Рексу и сказал:

— Я не знаю, кто вы и что вы, — но я вашу настойчивость отказываюсь понимать.

— Меня зовут Аксель Рекс, и я — друг дома, — ласково ответил Рекс и, вытянув длинный белый указательный палец, позвонил.

«Ударить его?» — подумал Поль, и тут же мелькнула мысль: «Ах, не все ли равно… Только бы быстрей с этим покончить».

Открыл невысокого роста седоватый слуга (английского лорда уже успели уволить).

— Доложите, — сказал Рекс со вздохом, — вот этот господин хочет видеть…

— Потрудитесь не вмешиваться! — перебил Поль и, стоя посреди прихожей, во всю силу легких позвал: — Альберт! — и еще раз: — Альберт!

Альбинус, увидя шурина, его перекошенное лицо, с разбегу поскользнулся и круто стал.

— Ирма опасно больна, — сказал Поль, стукнув об пол тростью. — Советую тотчас поехать.

Короткое молчание. Рекс жадно смотрел на обоих. Вдруг из гостиной звонко раздался голос Марго:

— Альберт, на минутку.

— Мы сейчас поедем, — сказал Альбинус, заикаясь, и рванулся в гостиную.

Марго стояла, скрестив руки на груди.

— Моя дочь опасно больна, — сказал Альбинус. — Я туда еду.

— Это вранье, — проговорила она злобно. — Тебя хотят заманить в ловушку.

— Опомнись, Марго… Ради Бога.

Она схватила его руку:

— А если я поеду с тобой вместе?

— Марго, пожалуйста! Ну пойми… Где моя зажигалка? Куда запропастилась зажигалка? Куда она запропастилась? Она меня ждет.

— Тебя хотят околпачить. Я тебя не отпущу…

— Меня ждут, ждут, — бормотал Альбинус, заикаясь и пуча глаза.

— Если ты посмеешь…

Поль стоял в передней в той же позе, продолжая стучать тростью. Рекс вынул крошечную эмалированную коробочку. В гостиной послышался взрыв возбужденных голосов. Рекс предложил Полю ментоловые конфетки от кашля. Поль, не глядя, отпихнул коробочку локтем, и конфеты рассыпались. Рекс рассмеялся. Опять — взрыв голосов.

— О, какая мерзость, — пробормотал Поль и, с трясущимися щеками, вышел на лестницу и быстро спустился.

— Ну что? — шепотом спросила бонна, когда он вернулся.

— Нет, не приедет, — ответил Поль. Он закрыл на минуту ладонью глаза, потом прочистил горло и опять, как давеча, на цыпочках, прошел в детскую.

Там было все по-прежнему. Ирма тихо, ритмично мотала из стороны в сторону головой, полураскрытые глаза как будто не отражали света. Время от времени она тихонько икала. Элизабет поглаживала одеяло: механический жест, лишенный смысла. Со стола упала ложечка — и этот нежный звон долго оставался у всех в ушах.

Сестра милосердия стала считать пульс, моргнула и потом осторожно, словно боясь повредить, опустила ручонку на одеяло.

— Она, может быть, хочет пить? — прошептала Элизабет.

Сестра покачала головой. Кто-то в комнате очень тихо кашлянул. Ирма продолжала мотаться, затем принялась медленно поднимать и выпрямлять под одеялом колено.

Скрипнула дверь, и вошла бонна, сказала что-то на ухо Полю. Тот кивнул, и она вышла. Дверь опять скрипнула, Элизабет не повернула головы…

Вошедший остановился в двух шагах от постели. Он едва различал в дымке светлые кудри жены и ее пуховый платок, зато с потрясающей ясностью видел лицо дочери — ее маленькие черные ноздри и желтоватый лоск на круглом лбу. Так он простоял довольно долго, потом широко разинул рот — кто-то (какой-то дальний родственник) подоспел и взял его под локоть.

Вдруг он понял, что сидит у Поля в кабинете. В углу сидели две дамы, чьи имена он никак не мог вспомнить, и тихо о чем-то говорили; у него возникло странное чувство, что, если он сейчас вспомнит, все будет хорошо. Скрючившись в кресле, рыдала Ирмина бонна. Осанистый старик с могучим лысым черепом стоял у окна и курил, то поднимаясь на носки, то опускаясь на пятки. На столе блестела хрустальная ваза с апельсинами.

— Почему меня не позвали раньше? — тихо сказал Альбинус, подняв брови и неизвестно к кому обращаясь. Он хмурился, качал головой, потом стал трещать пальцами.

Все молчали. На каминной доске тикали часы. Из детской появился Ламперт.

— Ну что? — тихо спросил Альбинус.

Ламперт обратился к осанистому старику, тот пожал плечами, и они вместе скрылись в комнате больной.

Протекло неопределенное количество времени. За окнами было темно; никто не удосужился задернуть шторы. Альбинус взял апельсин и принялся медленно его чистить. Шел снег, с улицы доносились редкие, ватные звуки. По временам что-то стучало в паровом отоплении. Кто-то на улице свистнул на четырех нотах («Зигфрид») — и опять тишина. Альбинус медленно ел апельсин. Апельсин был очень кислый. Вдруг вошел Поль и, ни на кого не глядя, развел руками.

В детской Альбинус увидел спину жены, неподвижно и напряженно склонившейся над кроватью, с призрачным подразумеваемым стаканом в руке, — сестра милосердия взяла ее за плечи и отвела в полутьму. Альбинус подошел к кровати. На миг ясно проплыло маленькое мертвое лицо, короткая бледная губа, обнаженные передние зубы, одного — молочного — не хватало. Потом все опять затуманилось, он повернулся, стараясь никого не толкнуть и ни на что не налететь, и вышел. Внизу дверь оказалась заперта, но погодя сошла какая-то ярко накрашенная дама в испанской шали и впустила оснеженного человека. Альбинус посмотрел на часы. Было за полночь. Неужели он пробыл там пять часов?

Он пошел по белой, мягкой, хрустящей панели и все никак не мог освоить, что случилось. Он удивительно живо вообразил Ирму влезающей к Полю на колени или бросающей о стену мяч; меж тем как ни в чем не бывало трубили таксомоторы, рождественский снег сверкал в свете фонарей, небо было черно, и только там, далеко, за черной массой крыш, в стороне Гадехтнискирхе, где находились большие кинематографы, чернота переходила в теплый коричнево-румяный тон. Вдруг он вспомнил, как звали сидевших на диване дам: Бланш и Роза фон Нахт[60].