Андрей Николаевич успел выспаться, размяться, принять душ, сгонять на главную палубу за кипятком и заварить себе большую кружку крепкого кофе. Половинка кружочка лимона плавала месяцем в горячем тумане черного глянца. Петров осторожно отхлебнул кофе, зажмурился, поставил кружку на столик, стоящий рядом, бросил туда же пачку сигарет и уселся в кресло, вертя в руках зажигалку, оттягивая сладостный момент первой утренней затяжки. Туристы еще спали, утомленные веселой ночью на белом круизном теплоходе. Из диско-бара расходились за полночь, потом еще долго сидели, видимо, по каютам — делились впечатлениями. У Петрова впечатлений тоже было выше крыши, однако и привычка к стрессам у бортрадиста еще сохранилась. А потому спал он все равно крепко и поднялся рано. При свете солнца, да еще такой красоте вокруг, неприятные мысли быстро развеялись поначалу.
— А был ли мальчик? — спросил сам себя Андрей и усмехнулся иронически, вспомнив стокилограммовую тушу кавказской национальности, на его глазах тяжело рухнувшую вчера на палубу.
— Да, «мальчик», конечно, — это сильно сказано. С другой стороны, а кто скажет, что это девочка?
Шутка получилась довольно натянутой. Но лучше отшутиться, чем впадать в панику, поднимать шум и устраивать капитану теплохода сцену с нервическим заламыванием рук и прочими театральными жестами. В конце концов, сначала мальчик был, а потом… потом мальчика уже никакого не было. То, что мальчик был, видели только Петров и неуловимое сексуальное привидение в мини-юбке. А вот то, что мальчика не было — это и доцент с аспирантами, и мужики эти — Саша с Толей, что там стояли на Солнечной палубе, ночью уже, подтвердят любому следователю. Или даже психиатру. Не хватало только санитаров в студии, то есть на борту, конечно. «А ведь вызовут санитаров на ближайшей стоянке и кончится для меня круиз однозначно», — резюмировал Андрей Николаевич невесело и закурил, не испытав вовсе никакого удовольствия. Да и кофе за размышлениями остыл.
— А свидетеля уберут, согласно классике жанра, — продолжал Петров беседовать сам с собой.
— А кто у нас свидетель?
— А свидетель у нас я.
— А есть ли свидетели тому, что я свидетель?
— А вот этого я не знаю. Но именно от ответа на этот вопрос зависит мое дальнейшее поведение и настроение. Нет свидетелей того, что я свидетель — живу тихо и счастливо, потому что ничего не видел, ничего не слышал и ничего никому не скажу.
Что там случилось на самом деле с похотливым кавказцем — меня совершенно не интересует, пусть это волнует его горячих родственников. Дома надо сидеть, за Большим Кавказским хребтом, а не рассекать на пароходах по Руси-матушке. И не лапать наших девушек.
— А вот если кто-то видел, что я видел, то тогда. То тогда мне тем более надо совершенно искренне показывать всем своим видом, что я никакого внимания обращать на печальный инцидент не собираюсь, в голову его не беру, шум поднимать не буду и вообще — я тут отдыхаю и больше меня ничто абсолютно не интересует. То есть, при всех раскладах единственный выход у меня: жить и радоваться. Можно еще, конечно, тихо слинять с парохода при первой возможности, но вот как раз это будет самым неразумным в любом случае. И путешествие сорвется, и деньги пропадут. И настроение испорчено, а главное, подозрений куда больше вызовет мое внезапное исчезновение. А уж найти человека в наше время сплошной компьютеризации баз данных и абсолютной продажности чиновных лиц, базы данных сохраняющих.
— Ну, так что, Андрей Николаевич? Радуемся жизни?
— Однозначно! Тем более, что кирпич на голову все равно неожиданно свалиться может, и никакой страховой полис от этого не спасет.
Петров облегченно затянулся крепким дымком, затушил сигарету, приветственно покивал головой проходящей мимо пожилой парочке в шортах и отправился в ресторан на завтрак.
* * *
В это же самое время на нижней палубе теплохода «Петербург», в скромной трехместной каюте без удобств, с одним круглым иллюминатором чуть выше ватерлинии, слова вылетали, скрещиваясь очередями «дружественного» огня.
— Толян, ты вообще отмороженный на голову стал, ты это-то хоть замечаешь за собой? — Анчаров, жилистый поджарый узбек с роскошной шапкой черных с ранней проседью волос, сидел на своем диванчике в одних боксерских трусах. Не сидел, нет, ёрзал, еле сдерживаясь, чтобы не соскочить с места и не заорать во весь голос. Но орать было нельзя и потому Саня шептал еле слышно, но с такой экспрессией, что и вправду, похоже было на крик. Массивный серебряный крест на черном гайтане раскачивался на груди, мокрой еще, в капельках воды из общего для нижней палубы душа. Мокрое полотенце в руке взлетело в воздух и не больно, но обидно хлопнуло по голой коленке высокого плечистого блондина-красавца.
— Это что еще за жесты, майор? — Муравьев цепко перехватил худую волосатую руку своей клешней и потянул на себя. Легонький Анчаров чуть не слетел на пол, но тут же, ловким движением кисти в сторону большого пальца захватившей его могучей ладони, без особого усилия выдернул руку и выпрямился, смешно нависнув пружинистой фигуркой над собеседником.
— Виноват, товарищ подполковник, вспылил, исправлюсь, — иронически протянул майор, успокаиваясь. — Нет, ну, в самом деле, Толя! А вдруг кто-то видел, как мы это тело за борт опускали? Он же живой еще был, наверняка, вдруг очнулся в воде и выплыл?
— Да что ты меня за идиота держишь, Саня?! Не оставалось другого выхода, быстро все делать надо было — быстро! Время принятия решения и концы в воду, — неловко скаламбурил Муравьев и нахмурился, задумавшись.
— Ага, летчик недоделанный! А взрывчатка эта — последняя? А «грызун» этот — один здесь был?
— Вертолетчик я, Саня, да и то, в другой жизни, уж 20 лет прошло, не вспоминай лучше, — снова вздохнул Толян. — Сумку со взрывчаткой мы к телу привязали, так что всплывут они вместе вряд ли — тяжелая сумка — килограммов сорок, не меньше. А уж выплыть тем более невозможно, даже если он и очнулся, что маловероятно.
— Час от часу не легче! Я ж тебе говорил: зачем все вещдоки топить?! В случае чего хоть взрывчатку бы предъявили, да оружие его, а теперь вообще ничего нет.
— А держать все это добро на теплоходе, на котором одних туристов три с половиной сотни человек? А если все же он не один был? А если взрыватель в сумке установлен уже на время? Или ты взрывотехник, чтобы сумку вскрывать и перекладывать? А если бы мы взрывчатку и оружие при себе оставили, то, как бы ты доказывал, в случае чего, что это не наши игрушки?
— А предъявят тебе обвинение в убийстве, что ты предъявишь? Корочки МГБ Приднестровья? Это тебе не Бендеры и не Рыбница, Толя! Съездили в отпуск, называется! Отдохнули! — Анчаров сокрушенно нокаутировал тощую подушку и стал натягивать джинсы.
— Ладно, Санек, не ори, сам не знаю, как ввязался. Ты же ведь мне девицу эту с инфой подставил, между прочим! Вот сам бы и разрабатывал её, в одиночку! А то, как шуры-муры разводить, так ты, а как твоих девочек из неприятных ситуаций вытаскивать, так я. Ты бы лучше сдал их обоих тихонько в Лодейном поле в ФСБ или в милицию и все — наше дело сторона!
— Ага! В ФСБ. В АБВГДэ! Есть она там, в этом Мухосранске районном, ФСБ вообще? А в милицию сельскую, к этим дуболомам местным, чтобы они из нас, как румыны в 92-м, дубинками показания с зубами вместе выбивали. Иди ты, Толя, лучше, купи билет до Риги!
— Так что тогда ты от меня хотел? А если бы эта скотина рванула пароход, не дожидаясь, пока мы его сдадим, куда следует? Война идет, Саня, с Грузией, нормальная такая война, если ты еще не в курсе, понял?!
— Ёкарный бабай, да мы-то тут причем?
— Да что ты, как не русский в самом-то деле, — начал заводиться уже и Муравьев. — Тебя, что, эта война не касается? — он посмотрел удивленно на хмыкнувшего узбека и сам засмеялся.
— Русский, русский, только глаз немного узкий, — проворчал примирительно Анчаров. — Что делать-то будем, командир?