Задумчиво глядели они на разбегающиеся влево и вправо берега, на бесконечную широкую ленту реки, на рыбацкую лодочку в тихой заводи на излучине, да на цепь бакенов, мимо которых прокладывал незримую линию своего пути теплоход «Петербург».

Вот молодая женщина, облокотившись на поручни, изогнула волнующе стан, подобно извиву реки, и ветерок играет с ее волосами, а муж ее или друг отошел на несколько шагов назад и, склонившись над своей «зеркалкой», тщательно выстраивает композицию будущего снимка, чтобы и фигура подруги у борта вписалась, и небо, и берега, и блик от солнца заиграл в верхнем правом углу лучами, не пересвечивая, а осеняя картинку.

Из динамиков большой плазменной панели, подвешенной в углу бара, закадровый бархатный баритон комментировал со сдержанной яростью картинку разыгравшегося под Цхинвали сражения. Войсковая группировка федералов, спешно переброшенная на помощь осетинам по Рокскому туннелю, все еще в десять раз уступала по численности стянутой заранее к границе грузинской армии. Но, несмотря на это, грузины бежали, оставляя за собой трупы осетинских стариков, детей и женщин. И сотни своих трупов. И это была война. И русские солдаты упрямо шли вперед, сталкивая грузин с хорошо подготовленных позиций на господствующих высотах, грудью своей закрывая от смерти жилые кварталы израненного Цхинвала. И тоже погибали. А война давно распространилась с окровавленного кусочка кавказской земли на весь мир и превратилась, как водится, в информационную. И снова превратилась в войну всего мира с Россией.

Непривычно жесткие и образные формулировки журналиста, читающего закадровый текст, брали за живое не хуже страшной телевизионной картинки. Но Толя Муравьев вслушивался именно в голос, даже прикрыл глаза в один момент, чтобы что-то про себя понять в этом голосе. Он открыл глаза и испытующе посмотрел на тоже обратившегося вдруг в слух Анчарова, тот неуверенно кивнул другу и против обыкновения не полез за сигарой, а прихватил со столика открытый «Кэмел» Андрея и закурил, уйдя куда-то в себя. Петров, у которого дома были все фильмы об их авиакомпании, снятые и озвученные когда-то Валерием Ивановым, давно уже узнал его голос и только подумал про себя: «Добрался старик до фронта все-таки! Надо будет, вернусь в Питер, ему позвонить.».

Обратив внимание на реакцию офицеров на голос комментатора — в кадре он так и не показался, а на экране уже шел сюжет с пресс-конференции генерала Ноговицына, — Андрей Николаевич не удержался и сказал с некоторой гордостью личной причастности:

— Друга моего репортаж был, мы с ним летали вместе часто. Он, вообще-то, из Риги, но недавно тоже в Питер перебрался, в Россию.

— А как зовут его? — рассеянно поинтересовался Толян, отпив глоток остывающего кофе.

— Иванов Валерий Алексеевич, тележурналист.

— Тележурналист, значит.

— В России, значит, — в тон Муравьеву протянул Анчаров.

— Жив, Поручик-то!

— Это радует!

Офицеры решительно поднялись из-за стола и подмигнули, не сговариваясь, Петрову.

— Пойдем, Андрей, выпьем за Иванова, да и поговорим заодно! — приподнятым тоном приказал подполковник, и они заторопились к выходу.

Кирилл вышел из душа в одних трусах, вытираясь на ходу, бросил полотенце на ящик урчащего в углу кондиционера и, отдуваясь, тяжело плюхнулся в кресло перед журнальным столиком.

Рядом сидела в халатике, с тонкой белой сигареткой в руке сосредоточенная Машенька. Странно было видеть ее глаза без легкомысленной нарочитой пустоты во взгляде, слышать деловитый собранный голос без малейшей трели щебечущих птичьих ноток. Женщина сняла наушники, подключенные к ноутбуку, и включила встроенные динамики.

— Пишешь? — спросил коротко Кира.

Маша даже не ответила, только вздохнула тихонько, устраиваясь в кресле поосновательней.

Кирилл крякнул виновато, кинул дежурный взгляд на задернутые на окнах просторного полулюкса занавески и потянулся за сигаретами. В динамиках ноутбука журчало — товарищи офицеры с радистом Петровым разливали коньяк.

— Давайте, мужики, выпьем за всех, кто был с нами в тяжелую минуту, за тех, кто и сейчас на посту, неважно — в море, в небе или в бою! За Иванова в особенности!

Зазвенело стекло, скрежетнула алюминиевая Толина кружка, заскрипели диваны — выпили стоя. Сочно захрустела нарезаемая дынька, зачавкали, утираясь руками мужики, потянулись к сигаретам, защелкали зажигалками. И не успели слова сказать, как снова зажурчал в динамиках разливаемый коньяк. Одни междометия, да тосты, включая третий, без чоканья.

И потом только пошел интересный для Кирилла с Машей разговор:

— Значитца, ты, Андрюша, решил, что труп видел! — хохотнул Муравьев. — Маша резко вскинула глаза на Кирилла, тот поднял указательный палец и удовлетворенно кивнул седой головой.

Когда изрядно принявшая на грудь компания вывалилась дружно из каюты и отправилась глядеть на первое в этом круизе прохождение шлюза, Маша настроила ноутбук на автоматическое включение записи при срабатывании радиозакладки на речь и принялась неторопливо заваривать кофе.

Кирилл, успевший за полтора часа прослушивания озябнуть, сидя в одних трусах, кряхтя, поднялся из кресла, натянул легкие светлые брюки, накинул на плечи, не застегивая, мятую белую рубашку.

Что-то не срасталось в его большой лысоватой голове, какая-то деталь ускользнула из памяти, но тренированное подсознание — тренированное неосознанно, конечно, на то оно и подсознание — опытом жизни тренированное и натасканное службой, — подсознание стучалось наружу, настоятельно требуя внимания к себе.

Машенька, хорошо знавшая причуды и стиль мышления своего коллеги и начальника, молча заварила кофе, коньячку грузинского ОС (особо старого), конечно, советского еще, налила малюсенькую рюмочку, сэндвичей с ветчиной нарезала Кириллу, а себе соорудила маленький бутербродик с икрой.

Кира, выпятив голый живот, разгуливал по каюте, то и дело натыкаясь на предметы нехитрой обстановки, напевал что-то бессвязно, взмахивал длинными руками, периодически бия себя по лбу сокрушенно, но так и не выбил ничего. Рухнул полковник на кресло, рюмку-наперсток коньяку махнул, не смакуя. Свежей грудинкой занюхал было коньяк и вдруг накинулся на сэндвичи так, как будто съесть их все за минуту стало вопросом жизни и смерти. Маша улыбнулась умиленно, потом вспомнила, что может являться причиной такого аппетита и строго предложила-приказала:

— Кирилл, сахар измерь немедленно!

Она приготовила глюкометр, сама уколола ручкой-кололкой длинный белый палец Киры с аккуратным ухоженным ногтем, сама приложила палец с капелькой почти черной крови к торчащей из глюкометра тест-полоске. Приборчик пикнул, через 40 секунд на электронном табло высветились цифры: 3,2.

— Ну вот, опять почти «гипа»! Ешь скорей, и давай я в кофе сахар положу!

Побледневший Кирилл проглотил последний сэндвич, откинулся на спинку кресла и утер холодную испарину со лба.

— Машенька, все хорошо уже, спасибо! Это я в обед таблетки выпил, а ел мало, наверное, вот сахар и упал.

— В санаторий тебе надо или в госпиталь, а не на пароходах разъезжать! — ворчала Маша. — Все самому надо, как мальчик, ей Богу! Вот посадят на инсулин, что делать будешь?

— Отставить причитания! — Кирилл надул и без того выпуклый живот и звонко пробил на нем барабанную дробь. — Понял!

Маша послушно закрыла ротик и уселась в кресло напротив, разливая настоявшийся кофе по большим толстым кружкам.

Кира протер о полу рубахи очки, водрузил их на нос, закурил и начал речь:

— Итак, пункт первый. Товарищи приднестровцы в какой-то степени наши коллеги — служат в МГБ ПМР. Раз. Юные девчата, с которыми они так удачно сидят за одним табльдотом в ресторане, попадают в историю. Точнее, в историю попадает Глафира, к которой, очевидно, горячий майор Анчаров внезапно испытал не совсем отеческие чувства. Два.

А история эта связана с единственным, надеюсь, нехорошим человеком, достойным нашего внимания на вверенном нам же временно объекте — Давидом Гугунавой с ласковой кличкой Жеребец. Данные об активизации грузинских спецслужб вообще и по Жеребцу, в частности, были косвенными, но, все же заслуживающими того, чтобы за нашим пароходом во избежание теракта отправили приглядывать таких солидных людей как я, и даже таких вертихвосток как ты с Верочкой. Это если не считать нашего практиканта-лейтенанта, который сейчас машет шваброй на палубе, что ему исключительно полезно, как я полагаю.