— Дауншифтинг, — рассмеялась чему-то Люся. — Я вышла замуж за дауншифтера!

— Но не за дауна же, правда?

— Нет, Петров, ты не даун. Ты умнейший мужчина на свете. Книги я смогу писать и здесь. Работать над монографиями тоже. Библиотеки больше не так уж и нужны, когда есть Интернет. Полевые исследования буду проводить на вырицком базаре и в цыганском таборе. Или среди таджиков, строящих коттеджи новым русским. Да и новых русских, которым нужен психолог, здесь на каждом шагу! — Не понять было, или Люся зло иронизирует, или говорит всерьез.

Петров напрягся, но тут же снова расслабился. Пусть все будет так, как хочет Люся. Она молода, ей еще интересен мир, она еще только в теории знает, что весь мир умещается в росинке на цветке, и чтобы понять тайны человеческой души и мироздания в целом вовсе не нужно суетиться в муравейнике больших городов. Сердце ее еще не устало от суеты. А Петров не мог поверить, что всего лишь третий год живет в России. Эстония ушла не то, что на окраины его сознания, она вообще испарилась из памяти и всё. Андрей Николаевич слился с Россией так незаметно, так буднично, несмотря на череду важнейших и захватывающих событий в судьбе своей, что жизни вне Родины теперь и представить не мог. Оставалось найти место внутри России. Он нашел — где, он нашел — с кем, осталось еще решить — как жить.

— Летать я не могу, — настойчиво продолжил Петров, — досиживать в МЧС до пенсии каким-нибудь диспетчером — не хочу и не буду.

— А что же ты хочешь, муж, объелся груш?

— Я же инженер. Я знаю радио, механику знаю, в железе компутерном разбираюсь, да многое я могу! Буду в поселке услуги оказывать частным порядком, клиентуру наберу. Интернет проводить, спутниковое ТВ, цифровую аппаратуру настраивать — ремонтировать сейчас уже не модно, а часто и невозможно, но люди ведь просто разобраться часто не могут в том, что купили и чем пользуются! ГЛОНАСС, GPS — да я все могу! Голодными точно не останемся, и сам себе хозяин к тому же! А соскучимся по самому красивому в мире городу, так у нас квартира на Английской набережной!

— Петров, ты меня убеждаешь, что ли? Или уговариваешь? Ты же ведь все уже решил и теперь просто сообщаешь мне о принятом решении!

Петров смутился. А Люся наоборот только развеселилась:

— Послушай, Андрюша, как думаешь, Ивановы долго нас терпеть у себя в доме будут?

— Да хоть всю жизнь! Только к зиме надо второй этаж утеплить будет — комнаты все же здесь летние, — совершенно серьезно ответил Петров.

— Милый мой даун… шифтер! Давай поживем еще, сколько прилично будет. А потом все и решим окончательно. Не смущает меня твое предложение, Петров. И потому, что ты муж, тебе и решать. И потому, что у нас скоро еще один ребенок будет. Куда я от тебя с двумя детьми?

— Остался бы я здесь, Глаша, на всю жизнь, — Саша с полувыбритой щекой, пол-лица в пене, отвернулся от зеркала, приспособленного к стене гостевого домика, рядом с умывальником и посмотрел на жену, державшую в руках поднос с туалетными принадлежностями и с удовольствием ассистировавшую мужу, пожелавшему побриться на улице, на солнышке, а не в кухоньке их домика или ванной Иванова. — Я полюбил Кострому, но не хочу очередных воспоминаний. И жалости товарищей не хочу, и взглядов — разных — в спину, на улицах тоже не хочу. Газеты и ТВ сделали из меня областного героя, а это все не так, ты знаешь. Да и ни к чему мне излишне светиться, итак живу под третьей фамилией уже.

— Там родители, Сашуля!

— Я понимаю. Но, можно же навещать друг друга почаще, правда? И ЛюДашу, когда подрастут, отправлять к бабушке в гости. А сами в это время зажигать будем непадецки в Питере! — Саша изобразил худой задницей в сатиновых «боксерах» ламбаду, и Глаша прыснула по-детски счастливым смехом.

— Ты что, уже устал от детей?

— Ну, нет! Я еще хочу парочку, — уже совершенно серьезно посмотрел на жену Саня. — Ты как?

— Я люблю тебя, Саша, вот как! — очень тихо ответила Глафира, зарделась и ушла в домик.

Саша торопливо закончил бритье, сполоснулся теплой водой из бака и поспешил в домик. Глафира сидела на застеленной аккуратно кровати с фотографией Дашки в руках и плакала. Дарья была на этом фото очень красивая, потому что не позировала, а просто смотрела куда-то вдаль, перегнувшись через поручень белого круизного теплохода «Петербург». И профиль её подсвечивало мягко закатное солнце, добавляя румянца обычно белому, как мел, безупречному кукольному лицу. А рядом, спиной к объективу, стоял высокий, широкоплечий мужчина в белых брюках и синем капитанском пиджаке, придерживая Дашку надежнейшей в мире рукой за талию, чтобы не сорвалась ненароком девушка за борт. И не удержал.

— Толян, Толян. Если Толян не смог, значит, никто не смог бы спасти Дашу. Не плачь, солнышко моё. Мы вместе. И маленькая Даша, вместе с маленьким Толиком, проживут, быть может, куда более счастливую жизнь, чем выпала на нашу долю когда-то. Все мы, дети окраин Российской империи, русские, пережившие перестройку и войны, пока на Родине делили власть, деньги и народное имущество те, кто себя назвал потом «россияне», — мы, русские пограничных застав державы — навсегда отравлены невозможностью забыть.

— Что ты хочешь, Саня? Ты, Иванов, Петров и примкнувший к вам Плещеев? Что вы хотите? — Глафира ревела уже навзрыд, закрывая рот двумя смуглыми ладошками, чтобы близнецы не проснулись.

— Справедливости. И чтобы воздалось каждому по делам его. Больше нам ничего не надо, любимая. Только справедливости. Русский должен жить в России, а «вор должен сидеть в тюрьме». Ты знаешь о ком и о чем я. 20 лет назад рижским омоновцам, и мне в том числе, не раз преступники предлагали огромные деньги за то, чтобы мы отпустили их. Никто не взял. Мы гордо носили свои черные береты. Прошло 20 лет. Омоновцем стало быть стыдно. Стыдно стало быть, кем угодно, если только ты не простой русский человек. Что мы хотим? Того же самого, что мы хотели когда-то в Латвии, в Приднестровье, везде. Мы хотим справедливости!

— Но голубь мой, сердце мое, Сашенька, любимый! Бог велел прощать!

— Личные обиды я простил. Но нельзя прощать врагов веры, врагов рода человеческого и врагов твоего народа.

— Сашенька, давай останемся здесь! Здесь все для тебя свои! Купим домик, будем растить девочек наших, я тебе еще нарожаю! Здесь тихо, спокойно. А соскучимся в деревне — Петербург под боком.

Я буду книжки детские писать, добрые, русские, чтобы было, что детям нашим читать! Обрыдла мне журналистика наша продажная, лживая, льстивая, злая, безбожная! А ты такой у меня, ты никогда без дела не останешься, только пусть оно будет мирным! Останемся, Саша! Первый раз прошу тебя о важном, на колени встану, ради ЛюДаши, останемся здесь! — Глаша и в самом деле упала на пол, обхватила майору ноги, стала покрывать мокрыми от слез поцелуями. — Я уже молилась Батюшке — Серафиму Вырицкому, пусть примет нас всех в своей веси, всех, всех! Всех!

Саша рывком, как пушинку, поднял жену на руки, положил бережно на постель. Гладил и целовал мокрое от слез, все еще захлебывающееся плачем лицо.

— Всех в Вырице не спрячешь от жизни, Глаша! Каждый до своей Вырицы еще дожить должен!

— А мы, мы разве не имеем права?

— Один Бог знает, жена, выпили мы свою чашу до дна или нет еще. Но давай попробуем. Только. — Майор поискал глазами красный угол, приметил там маленький образок святого Серафима Вырицкого, встал, перекрестился уставно и поклонился до земли. — Только тогда уж навсегда.

Осень все никак не наступала. Созрели ягоды, грибы появились в ближайшем лесу. Да что там лесу, за забором пройдись с утра с лукошком — наберешь колосовиков — белых, крепких; лисичек на жарёху, маслят нежных c ободравшейся по краям липкой шкуркой. Яблоки налились соком и созрели. Сперва белый налив, потом и осенние сорта. Пожелтела и опала в один день после короткого бабьего лета листва, расцветившая было лес «словно терем расписной». Увяли, тронутые легкими заморозками георгины и хризантемы в саду Ивановых.