— Выписали Алишеровича нашего из больницы, а он все чахнет и кашляет, — продолжала Глаша, радуясь собеседникам, не встревавшим с расспросами или охами. — Друзья новые, из службы безопасности банка, не бросили. В санаторий наш местный устроили, нашли еще в селе рядом травницу какую-то, она его то отварами, то козьим молоком пользовала. В общем, подняли на ноги нашего папу. А я уж думала поначалу, что всё, год один только выпал мне бабьего счастья — от августа — до августа!

Про Петрова узнала от Люси, ничего Саше не сказала, взяла грех на душу, соврала, что все у них хорошо, что мальчик родился, что Толей назвали, в честь Муравьева. И тут, дурра, проговорилась! — Глаша отчаянно всплеснула чуть пополневшими загорелыми руками. — Он на меня как посмотрит страшно, как заорет, первый раз в жизни на меня голос поднял, — да ведь не может даже закричать-то еще, засипел страшно: почему вдруг «в честь Толяна»? Что с ним, докладывай! — Пришлось рассказать все, как есть.

Глаша помолчала, уйдя в себя, потом вздохнула горько:

— Алишерович все порывался на похороны Толи с Дашкой. Да не пришлось, еще лежачий был. Переживал сильно. А он ведь все внутри себя держит, вижу только, почернел пуще прежнего, счастье, что двойня у нас. А Саша мужчина настоящий, помнил, что обещал детей растить. Не дал себе волю, напрягся и встал на ноги. А жалко их как, я и говорить не буду. Кабы Дашку с Толиком не сразу после его ранения подстрелили, я бы и сама отчаялась. Но тут рожать, тут Сашка в реанимации — свое горе всё перебило.

— Ты его не ругала хоть, что встрял в историю? — спросила Маша о давно волновавшем.

— Да за что же? Он ведь мужчина, как мог мимо пройти? Тут судьба, Машенька. Судьба. Да и Толян тоже. Ведь поклялись они тогда, на палубе, знаете? Клялись друг другу — и он, и Толя, и Петров со своим эмчээсом, клялись ведь, что не будут высовываться! Саша мне все рассказал перед свадьбой! Ни политики, ни войн за справедливость, ни благородных поступков — ничего этого они себе поклялись не разрешать! Ради нас, невест своих! Что нельзя в России жить по-честному сегодня — все знают! И они не дураки, жизнь побила уже основательно, моль поела, черт побери, а туда же!

Глаша осеклась, оглянулась испуганно на придремнувшего мужа и понизила голос:

— Но ведь как жить нам, бабам, когда б не было хоть одного такого мужика, как наши, а, тетя Маша, как?

— Ну вот, я уже и тетей стала, — вяло попыталась отшутиться Маша, а внимательно прислушивавшийся к разговору Кирилл добавил:

— Можешь, «племянница», и меня «дядя Кира» звать. Тем более, что я, того, уважаю это дело, — Кирилл засмеялся надтреснутым старческим смехом и тут же резко нажал на газ, двигатель взвыл, переходя на форсаж, всех качнуло. Саша открыл внимательные глаза, цепко обхватил сзади детей и вместе со всеми произнес, только про себя, несколько крепких матерных выражений. Ну а женщины и Кирилл не удержались. Высказались по-русски вслух от пережитого потрясения: тень огромного бензовоза, нагонявшего их сзади, внезапно закрыла солнце в кабине «Доджа», и только отчаянный рывок Кирилла, чудом оторвавшегося от заснувшего, что ли, водителя бензовоза, спас машины от страшного столкновения на узкой проселочной полосе полустертого асфальта.

Кирилл, продолжая уводить «Додж» подальше от вилявшего сзади бензовоза, вытащил белоснежный платок и вытер лысину, покрывшуюся крупными каплями пота. Потом попросил спокойным голосом:

— Машенька, раскури мне трубочку, будь ласка, а то ездят тут всякие нехорошие люди на хороших тягачах, нервы портят.

Притихшие от странного поведения взрослых, от слишком сильно обнявших их маминых и папиных рук, и что-то такое поняв своё, ангельское еще, по нежному возрасту им присущее, девочки хотели было заплакать, но потом передумали и засмеялись, передразнивая друг друга. Сидевший сзади майор убрал обхватившие детские сиденья девочек, побелевшие от напряжения руки, и прикрыл глаза, сделав вид, что ничего серьезного не случилось, и сон ему дороже. А под плотно прищуренными веками Саши внезапно появилась картинка: Толян с Дашкой, в камуфляже почему-то и омоновских черных беретах, оба с автоматами в руках, салютуют короткими очередями на свежей братской могиле. Помотал головой майор и в самом деле вскоре заснул.

Марта, лежавшая у ног Иванова, вытянув передние лапы, философски положив на них огромную голову и смотря сквозь траву на калитку, внезапно насторожилась, приподнялась, прислушалась и снова плюхнулась на брюхо, только теперь уже не сводя глаз с «папы». Валерий Алексеевич, знающий чутье Марты, пригнулся к ней с кресла-качалки и тихо спросил:

— Что там, Мартыня?

Кавказская овчарка шумно вздохнула, — тополиный пух взметнулся рядом на брусчатой дорожке, и ушла в себя.

— Не хочешь говорить? Ну и не надо, я сам знаю, гости едут, прибыло нашего полку в Вырице, райская жизнь для кого-то еще наступила, эх, люди-люди, не сидится вам на заднице, — бормотал тихонько Валерий Алексеевич, закуривая очередную сигарету. — Катя! Катюша! Катерина! Не пора ли самовар ставить? А то я займусь.

Самовар у Ивановых был знатный — фабрики Баташева, с медалями, 1913, предвоенного, года рождения. Труба вот только потерялась за прошедшее столетие. Так вместо трубы Иванов жестяную высокую банку из-под Лиепайского растворимого кофе приспособил. Металл толстый у банки, не то, что у нынешних, как из фольги сделанных. Вырезал консервным ножом донышко, а по диаметру подходила банка в самый раз. Вода у Ивановых дома своя — «родниковая», как они говорили, из глубокой скважины, пробитой под полом прямо в кухне. Там же и насосная станция стоит. Лучинки заготовлены заранее, газетка старая тоже. Иванов поглядел, что там под руку попалось: «Деловая перспектива» питерская. Ну, хоть газета и рекламная, а зато бумага не глянцевая — в самый раз самовар разжигать.

Иванов налил в самовар воды, поставил на специальный столик во дворе, рядом с беседкой и мангалом, насовал щепочек, газетку свернул трубочкой, сунул туда же и поджёг. От старой сухой газеты лучинки занялись быстро и споро, теперь только успевай, «дрова» подсовывай. А там загудит, запоёт старый самовар, забурлит ключом кипяток, — подставляй чашки, да чай заваривай. Сиреневый дымок потянулся над зеленой лужайкой с белыми крапинками клевера, ускользнул за забор — всем рассказать — Иванов самовар ставит!

Стол накрывать решили на большой веранде, чтоб комары вечером не заели. Там суетилась, звеня посудой, Катерина, там уже прикладывался потихоньку к стаканчику сосед Тимофей Иванович — волновался старик перед первой встречей со своими героями, о которых столько рассказывал ему Иванов. Так уж сложилось — Вырица, рай славянский по преданию, всех перемешала, да всех соединила нежданно.

— Однако, что ж тут удивительного, — размышлял про себя Круглов, — места наши еще в царское время модным курортом стали. Своим, доморощенным. С Княжеской долины как все началось, так и по сей день продолжается. Редкий писатель, поэт, художник не побывал в Вырице в полустёртый в нашей памяти фамильным серебром век Серебряный литературы русской. Да и потом непростые люди у нас живали — от святых до криминальных героев лихих девяностых. Вон, дворец какой на берегу Оредежа отгрохан — не хуже Екатерининского, все честь по чести, даже янтарные образа в домовой церкви имения те же мастера делали, что Янтарную комнату в Пушкине восстанавливали. И тут же цыгане, крестьяне, а порой и вообще всякий сброд, — Тимофей поморщился недовольно, поскольку «сбродом» назвать стоило как раз владельцев дворцов-новоделов, а совсем не простых выричан.

— И все же, плотность интересных людей в нашем поселке и правда зашкаливает, как будто и в самом деле, как у Даля про Ирей, Ирицу значится: и зверь, и птица, и человек — все здесь собираются для лучшей жизни. Вот ведь, не Рублевское, слава Богу, шоссе, не Репино, не Сестрорецк, а все же, место у нас непростое, ой, непростое. — Пожилой писатель оглянулся воровато на занятую сервировкой круглого дубового стола Катерину и плеснул себе в стаканчик еще грамм 50 водки, с Рижским черным бальзамом смешанной, из графинчика, посверкивавшего на буфете хрустальными гранями.