За Кириллом прислали машину из местного управления ФСБ. Она ждала его на соседней с речным вокзалом улице. Надо было встретиться с коллегами и обговорить целый ряд проблем; отправить документы в Москву и Питер, забрать результаты сделанных еще с теплохода архивных запросов, и еще много-много рутинных процедур ожидало полковника в этот день.

А Машенька отправилась на экскурсию, держать руку на пульсе круиза.

Перед монастырем, выраставшим все выше и краше, чем быстрее автобус одолевал длинный мост через Волгу, раскинулись торговые ряды. Пока суматоха распределения групп и экскурсоводов охватила три сотни с лишком туристов с одного лишь «Петербурга», Петров успел пробежаться по маленькому базарчику и прикупить Люсе подарок — суровый пожилой дядя в костюме и с галстуком, несмотря на жару, продавал своей оригинальной работы игрушки-безделушки: глиняных расписных котиков, рыбок, петушков, солдатиков, деревенских мужиков с гармошками, баб в платочках. Все они улыбались озорно, залихватски, раскрашены были ярко и весело. Андрей выбрал солдата в гвардейском мундире. Солдата бравого, рыжего, усатого, с трубкой в зубах и стаканом в широко отведенной в сторону, приглашающе, правой руке. А в левой — бублик. Так что, стакан, по идее, не с водкой был, а с чаем! Так хотелось, чтобы память осталась у Люси. Чтобы вспоминала иногда, как хорошо было им вдвоем — у них в раю, на теплоходе, ставшем на время домом для обоих.

Настолько хорошо было Петрову с Люсей тем утром, после дискотеки, когда проснулись птицы, и вместе с птицами спела им песню о рае, сама не зная того, певица из бара «Панорама», — так хорошо было им вдвоем, что, казалось, умереть надо немедленно обоим, чтобы лишь это счастье любви успела сохранить ускользающая память о жизни. Но потом были почти два дня пути, без остановок и экскурсий, и можно было бы и вовсе не выходить из каюты, если бы не зверский молодой аппетит, которого не было с юных лет.

И еще одна ночь. Окна и те запотели от жарких объятий. И еще сегодняшнее утро свежо было в сердце, оно еще лежало печатью страсти на губах, оно еще не выветрилось, даже после душа, из волос, из кожи, из кончиков пальцев, нервно вздрагивающих до сих пор, вспоминая, как они касались друг друга.

Невозможно было поверить в то, что такое можно растянуть на годы. Оба были людьми взрослыми и понимали это. А потому, после завтрака в ресторане, на людях внезапно произошла в них обоих какая-то перемена, принесшая отчуждение.

Люся держалась за руку Петрова, он заботливо придерживал ее, сопровождал по монастырю, покупал свечи и образки св. Ипатия Гангрского. Вместе впервые внимательно слушали экскурсовода, занимательно рассказывавшего славную историю монастыря, связанную с появлением на российском престоле рода Романовых. Вспоминалось вместе с повестью о Смутном времени недавнее прошлое и кололо сердце. Подвиг народа русского и людей его — Ивана Сусанина, Козьмы Минина, Дмитрия Пожарского, — волновал надеждой на новые подвиги, и на новую силу, которая когда-нибудь да проснется в людях.

Притихшие туристы их группы взволнованно расселись на деревянных скамьях в одной из келий монастыря, переделанной под маленький концертный зал. В полной тишине перед ними появились четыре молодых человека в черных подрясниках — знаменитый ансамбль духовной музыки «Канторс».

И, словно в ответ на грустные мысли Петрова, полилась а капелла «Покаянная молитва о Руси» Чайковского. Словно Толян с Сашей, Иванов и сам он — Петров, стояли отрешенные на каменном древнем полу и пели вместе с монахами о сути и смысле жизни, которая была им назначена, да не исполнена, еще не исполнена. Так и не исполнена, несмотря на немолодые уже годы. Слезы набухли в зеленых Люсиных глазах, как будто и верила она в чудо и одновременно прощалась с чудом, не в силах в него поверить.

Из Ипатьевского монастыря туристов неожиданно повезли в Богоявленский собор, не входивший в программу сегодняшней экскурсии. Народ взволновался. Самые сведущие заговорили о чуде, ведь в соборе том хранится чудотворная Фёдоровская икона Божией матери! Приложиться к ней, помолиться перед ней — одной из самых чтимых русских святынь — разве не чудо? А тут вдруг жаркое марево августовского дня раскололось громом, обрушился на изнемогающую землю освежающий ливень, где-то вдалеке сверкнули молнии. Но как только подъехал автобус к собору, как ливень стих, а потом и вовсе перестал. Повисла в небе через весь город радуга, прямо над золотыми куполами собора в окружении трогательных елей, макушки которых зеленели над высокой беленой стеной, отделявшей собор от оживленной костромской улицы. Люся накинула на голову платок, взглянула на Петрова, просияв неподдельной радостной улыбкой и, обогнав всех туристов, первой вбежала в храм. Андрей Николаевич даже и не пытался ее догнать. Поставив свечу и приложившись к чудотворному образу, Люся отошла чуть в сторону, пропуская к иконе немедленно выстроившуюся очередь, стала на колени и долго молилась так, не замечая текущего мимо ручейка туристов, не обращая внимания на недоуменные или даже насмешливые взгляды некоторых из них. Сколько времени прошло так? Не помнила она и не знала. Андрей осторожно тронул Люсю за плечо и бережно вывел из храма, — автобус уже бибикал вовсю нетерпеливо, призывая запоздавших скорее ехать на пристань.

Уже в автобусе Андрей поцеловал украдкой безжизненную холодную ладонь женщины, все силы отдавшей молитве, и вложил ей в руку маленький, но настоящего письма, образок. Это была Фёдоровская Богоматерь. Образок этот Петров успел купить в свечной лавке и приложить к чудотворному образу, с которого и был сделан этот маленький список. Люся заплакала беззвучно, Андрей обнял её, уже не таясь попутчиков, и укрыл плачущее лицо женщины у себя на груди. Люся прильнула к нему и тут же заснула, прямо в автобусе. А Петров силился вспомнить слова молитвы, некогда поразившей его в сердце, списанной им со старого молитвослова и снова утраченной: Господи, не знаю чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче, даждь рабу Твоему, чего сам я просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою перед Тобою. Сердце мое Тебе отверсто. Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и недостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Нету у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою, научи меня молиться! Сам во мне молись! Аминь.

Вечером теплоход пристал к Плёсу.

— Как жить нам теперь, Андрюшенька? — Люся быстро преодолевала легкими ногами крутой подъем на гору, с которой открывался самый чудесный вид на Волгу, какой только есть на ее берегах. Андрей же, наоборот, еле волочил ноги по выпуклым булыжникам узкой, кривой дорожки, тянущейся, казалось, прямо к розовеющему закатному небу. Остались далеко внизу деревянные домики с резными ставнями, с огненно-яркими и прохладно-синими цветами в заросших палисадниках. Могучие и все же плакучие березы осеняли путников, десятками лет искавших под их ветвями утешения от летнего зноя и от душевного горя или взыскавших красоты земли русской, — опять же, для утешения измученной души. Измученной вечным вопросом: как жить дальше, Господи?