— Было бы желание. Ребенка поиметь — дело нехитрое… — заговорила было Агафья и осеклась, встретившись взглядом с глазами Федотовой.

— Пустое говоришь, — Полина Михайловна осуждающе покачала головой. — Ребенок — не забава, не игрушка. Это счастье. А без любви счастье не вылепишь.

— Не горюй, Полина Михайловна, — попыталась утешить ее Новожилова. — Вернется твой мужик с войны. Вы еще не одного ребенка сробите. Молодые. Вот мой муж… нет. Не вернется. Буду бобылкой вянуть. Как горох при дороге. А мне еще и тридцати нет…

Три женщины, три русские бабы сидели кружком и, не смущаясь, не таясь, говорили о самом заветном, делились друг с другом горем, облегчали душу. И всплакнули, и посмеялись. Откровенный разговор сразу сблизил, сроднил их. И в глазах Агафьи вместо настороженности появилось выражение тихой грусти и робкой надежды.

Текло и текло тепло. Из сердца в сердце…

Первой опомнилась Федотова. Глубоко вздохнула, распрямила плечи и совсем иным голосом повела речь о деле:

— Ты, Агафья, — доярка. Сама видела, как зимой скот погибал…

— И погиб бы, кабы не комсомольский секретарь, — вставила Новожилова.

— Золотой парень, хоть и молоденек, — поддержала ее Агафья.

— Значит, ты все понимать должна, — снова заговорила Федотова. — Сейчас самые горячие дни на покосе. Погода — благодать. Но прогноз неважный. Если за несколько дней не повалим да не смечем сено, будет голодная зима. Верно ведь?

— Верно.

— А косить и грести некому. В лугах только бездетные бабы да старики с мальчишками. Без вас колхозу никак не справиться. Бери-ка свою ребятню и айда на покос. Избу с коровой препоручи свекровке. Там и подкормитесь немножко, и колхозу поможете.

— Ладно, — после недолгого раздумья согласилась Агафья.

Гости засобирались уходить, но хозяйка их удержала.

— Так негоже. Посидите минутку. Я сейчас молочка спроворю. Не брезгуйте нами. Чем богаты — тем и рады. — Она поставила на стол кринку молока, кружки и полкаравая черного и тяжелого, непонятно из чего испеченного хлеба. — Летом благодать. Кругом корм. Нарву крапивы, наварю — и все натрескаемся от пуза. А сейчас и подавно. Грибы пошли. Ягоды. Да в огороде кое-что поспело.

Они слушали хозяйку, старательно пережевывали горьковато-кислый и вязкий хлеб, непрестанно выплевывая длинные колючки.

Вряд ли бы самый опытный мастер хлебопечения смог определить содержимое этого хлеба. В нем было все: и овсюг, и лебеда, и картофельная шелуха, и бог знает чего еще только не было в этом хлебе…

Несколько лет назад Степан Синельников хлебом называл круглый пышущий жаром каравай с румяной хрустящей корочкой. Такой хлеб мать выпекала в русской печи. Бывало, еще до дому не дошел, а уж учуял горячий ржаной дух. И сразу рот наполнялся слюной, а ноги сами бежали к родным воротам. Отхватив от теплого каравая ломоть потолще, Степан густо солил его и жадно ел с зеленым луком, или огурцом, или с редиской, а на худой конец — с холодной картофелиной. Он не знал о существовании отбивных, беф-строганов, цыплят-табака или цыплят-фри, но если б и знал, не променял бы все эти блюда с их острыми и пряными приправами, соусами и подливками на круто посоленный ломоть горячего русского хлеба, испеченного мамой.

Позже слово «хлеб» вобрало в себя много других понятий. И под ним Степан уже подразумевал не только пышный каравай, но и бескрайнее поле, вороха зерна на току, пропахшую мукой водяную мельницу.

Хлеба в доме всегда было в достатке. Все, кроме бабушки, относились к нему равнодушно, как к чему-то само собой разумеющемуся, без чего немыслима человеческая жизнь. И только старенькая бабушка, умершая в первый день войны, только она относилась к хлебу с благоговением. Скрюченной, дрожащей рукой бабка сметала крошки с обеденного стола и кидала их в рот. Она бессильно тыкала Степана сухоньким кулаком в спину, если он швырял недоеденный кусок в помойное ведро. «У-у, супостат! — грозила пальцем бабушка. — Будешь хлеб кидать — руки отсохнут. Смейся, смейся! Нюхнешь голоду — вспомянешь меня. Сухая корка-то будет дороже любого лакомства».

Теперь Степан не раз вспоминал эти слова и каялся, что огрызался на бабушкины замечания, смеялся, когда она подбирала со стола. А бабушка-то оказалась права. И он бы сейчас не знай что отдал за ломоть ржаного хлеба.

Без хлеба он ничего не мог есть. А по карточкам хлеб иногда не выдавали неделями. Тогда мать брала из дому нужную вещь и меняла ее на муку. Степан видел, как люди готовы были подраться из-за куска хлеба. А разве не ради хлеба многодетная учительница математики Шувалова пошла работать официанткой в столовую? Разве не ради хлеба детишки бросали школу и надрывали себя непосильным трудом?.. И понял тогда Степан: хлеб — это жизнь.

А каждый пуд зерна стоил огромных усилий и жертв. Его приходилось брать с бою, отвоевывая у земли, у себя, у погоды.

Сибирь была гигантским хлебным фронтом, на котором бились женщины, старики, дети. Жестокая битва за хлеб подчинялась всеобщим законам войны. Тут были и атаки, и отступления, и штурмы, и даже смерти. Погиб на посту семнадцатилетний комсомолец комбайнер Женя Туликов. Он стоял у барабана комбайна. Его убило железным прутом, который неведомо как оказался в снопе. Весной схоронили комсорга Рачевской МТС Люду Сизову. Четверо суток она работала без передышки. Уснула за рулем, свалилась под колеса трактора. А скольким людям битва за хлеб стоила здоровья?

Эта третья военная осень оказалась особенно напряженной и тяжелой.

На фронтах шли лютые бои. Разгром немцев на Курско-Орловской дуге положил начало грандиозному наступлению Красной Армии. Наступали от севера до юга, в жестоких боях отвоевывая у врага километр за километром, город за городом. Орел, Харьков, Брянск, Смоленск. Позади остались Северный Донец, Сож, Днепр. Одиннадцать областей были полностью освобождены от фашистов. Советские бойцы зашагали по землям многострадальной Белоруссии, по звонким шляхам Южной Украины. Наступление велось по фронту длиной в две тысячи километров. Победные салюты гремели над страной. В крови и пожарищах, в боях и муке рождалась долгожданная Победа. Она была еще далеко, и путь к ней лежал через реки сиротских и вдовьих слез, через горе, лишения и боль. И все же она была видима, и оттого по-иному жилось, дышалось и думалось людям, и надежда уже не покидала их сердца, и вера все ярче светилась во взглядах.

Солдатам нужен был хлеб.

Рабочим нужен был хлеб.

Всем нужен хлеб.

И дать его могла Сибирь.

Трудной, очень трудной была победная осень сорок третьего. Земля в этом году досыта напилась влаги, а лето выдалось жаркое, и хлеба вызрели на диво хороши. Тяжелые пшеничные колосья гнулись к земле, упруго качалась на ветру ядреная, налитая рожь, тихо позванивали спелые овсы. Давно не было таких хлебов. Это радовало и тревожило крестьян. Где взять силы, чтобы вовремя убрать урожай, спасти его от осеннего ненастья?

Люди тревожились не зря. С первых дней уборочной пошли дожди. Вначале они выпадали с перебоями, и в короткие ясные дни колхозники спешили скосить и заскирдовать пшеницу. Но чем дальше в осень, тем ненастнее становилась погода. По неделям, не переставая, моросил мелкий, нудный дождь. Земля пресытилась влагой. Поля стали вязкими и топкими, как болота. Подули холодные ветры. Старики поговаривали, что со дня на день надо ждать «белых мух». Прорастало зерно в валках и суслонах. Несжатые поля полегли под дождем и ветром, грустно шурша полупустыми колосьями. Хлеб, посеянный и взращенный тяжелейшим трудом, на глазах у хлеборобов превращался в навоз. Кровью обливались сердца колхозников. На лицах, во взглядах — тоска и уныние. А газеты, радио, телеграммы, депеши кричали, просили, требовали хлеба для фронта, для победы. Стиснув зубы, люди работали по колено в грязи, под дождем и ветром, отвоевывая потом и кровью политый хлеб.

В районе создалось чрезвычайное положение. Школы закрылись: ученики ушли на уборку. Тысячи служащих и домохозяек были мобилизованы на спасение урожая.