Сапожник долго щупал и осматривал сапоги. Кинул их на пол, сказал с зевотой:

— Нет материала, ни кожимита, ни резины.

— Надо найти. Магарыч за мной.

— С тебя дождешься. Где сядешь — там и слезешь. — Сапожник смачно сплюнул сквозь зубы. — Ладно, подобью кожимитом. По две красненьких за сапог. Чего скислился? По дружбе. С кого другого вдвое бы слупил. А ты все же сын однополчанина. Целый год с твоим батькой в одном окопе мокли. Считай, что сродственниками стали. По-родственному и беру.

— Латай. Я посижу, покурю.

Через час «отремонтированные» Зоины сапоги стояли на прежнем месте у порога. В одном голенище торчал свернутый треугольником листок бумаги. На нем написано:

Весна слизнула снег с земли, и человеческому глазу открылась неприглядная картина нужды и запустения. Деревни тонули в грязи. Были такие улицы, что по ним и верхом-то с трудом проберешься. Дома покосились и вроде бы съежились от непогоды, линялые наличники, оборванные ставни, стекла в заплатках. Ворота на подпорках держатся, заборы полегли, провалились крыши. На полях вдруг обнаружились брошенные или забытые впопыхах колеса, бороны и даже тракторные сеялки. Босые, озябшие ребятишки рыскали по полям в поисках прошлогодней картошки, турнепса, колосков. Голод сделал их находчивыми. Они зорили птичьи гнезда, били грачей, ели корневища камыша и всякую зелень. Рядом с ребятней по черным топким полям, грустно мыча, бродили буренки, пеструхи, чернушки, медленно переставляя клешнятые копыта.

Весна всегда приносит людям новые заботы и хлопоты. Весенний день год кормит. Это знают все.

От зари дотемна гудели кузнечные меха, бухали кувалды о звонкие наковальни, лихо выбивали дробь молотки. В чадных кузницах варили, ковали, паяли, готовя к севу инвентарь.

Старики засели по домам. Латали сбрую, вили веревки, строгали оглобли, гнули дуги.

Мальчишки возили на поля навоз и золу. Женщины очищали, протравливали семена.

А над набухшей землей, бодря людей, плыл гул машин. Это трактористы в последний раз опробовали моторы, чутко вслушивались в их размеренный перестук.

Опустели деревни. Колхозники перебрались в поле. Там запестрели целые таборы. Люди и машины готовились к севу, как к штурму. И как перед наступлением, настроение у всех было приподнятое, голоса звучали задорно.

И хоть эта весна как будто ничем не отличалась от весны сорок третьего года — так же не хватало семян, рабочих рук, горючего, так же выехали уполномоченные в села, так же распухали телефонные провода от напора телефонограмм, распоряжений, указаний, теми же крупными черными заголовками пестрели газеты, а репродукторы, дребезжа и захлебываясь, кричали: «Сев! Сев! Сев!», — люди были настроены по-иному.

Казалось, все самое тяжелое уже позади. Еще один рывок, одно напряжение всех сил — и долгожданная Победа ступит на нашу землю. И в преддверии этой великой Победы люди работали, как воевали, не щадя себя.

Тысячи плугов стальными лемехами резали мягкую чернь земли. Надрывая чугунное нутро, отплевываясь сгустками черного дыма, ползли по полям трактора, налегая на постромки, натужно храпели лошади. Медленно тянули зубастые бороны коровы. Золотым дождем лилось в землю зерно…

Битва за хлеб продолжалась…

Колька Долин заглушил мотор. «Опять свечи барахлят». Выскочил из кабины. К нему тут же подошла молоденькая прицепщица. Спросила озабоченно:

— Что там, Коля?

— Сейчас, сейчас, — успокоил он девушку. Проворно вывинтил, продул и протер ветошью свечи. — Ну, вот и все. Сейчас попробую.

— Смотри, кто-то идет!

Колька оглянулся. К ним в ходке подъезжал солидный немолодой человек в пальто и кепке. Его лошадь глубоко увязала в пахоте. Он сердито понукал ее, стегал кнутом и вожжами. «Мог бы и пешком дойти, — неприязненно подумал Колька, — от дороги сотня шагов». Остановив коня, Шамов, не здороваясь, строго спросил:

— Кто тракторист?

— Я. — Колька сделал шаг вперед.

— Почему стоите? — грубо закричал Шамов.

Колька ощерился было, но вдруг, к удивлению прицепщицы, растерянно пожал плечами и запричитал:

— Такая неприятность, товарищ уполномоченный. Главная контргайка, которая колесо к мотору прикрепляет, потерялась. Ищем, ищем ее — и никак. А без контргайки куда двинешься? Сразу колесо свалится. А без колеса…

— Какого же черта вы подле трактора торчите? «Ищем». Вижу, как ищете. В жмурки играете! Кто у вас в колхозе уполномоченный?

— Не знаю. Он раза два приезжал…

— Черт знает, что такое. — И Шамов дернул за вожжи. Выехав на дорогу, погнал коня рысью.

Нет, сегодня ему кругом не везло. Накануне сева Богдан Данилович заболел: очередное обострение радикулита. Без него прошло бюро по распределению уполномоченных. Шамова никуда не «закрепили». Все складывалось хорошо. Но вот вчера сообщили, что на днях к ним приезжает заведующий отделом агитации и пропаганды обкома партии. Шамов забеспокоился. Пришлось на время забыть о болезни. В разгаре сева лучше всего предстать перед начальством небритым, в запыленной стеганке, с хриплым голосом и красными от бессонницы глазами. А коли так, надо отправляться в командировку. Свое «турне» Богдан Данилович решил начать с колхозов Иринкинской зоны. Во-первых, потому, что там был Рыбаков, и представитель обкома наверняка пожалует туда, а во-вторых, потому, что это самый отдаленный угол района, самая отсталая МТС.

С Рыбаковым они встретились у околицы Иринкино. Василий Иванович верхом ехал на поле. Съехались, остановили лошадей. Приподняв рукой кепку, Богдан Данилович степенно поздоровался.

— Выздоровел? — спросил Рыбаков вместо приветствия.

— Оклемался немного. Сейчас не до болезней. Решил объехать колхозы МТС. Помочь пропагандистам и агитаторам подтолкнуть культурно-массовую работу. Ну и сам, конечно, буду выступать с докладами о текущем моменте. Думаю, вы не будете возражать?

— Давай.

— Начну с дальнего угла, с «Новой жизни».

— Хорошо.

Шамов уже хотел попрощаться, но Рыбаков вдруг спросил:

— Как же ты, районный пропагандист, мог додуматься до такого? Сдал колхозу дохлую коровенку, а в обмен взял лучшую корову хозяйства!

— Во-первых, я полагаю, здесь не место для подобного разговора. А во-вторых, я имею официальное разрешение райзо. Да и вас неверно информировали о существе обмена. Видите…

— Вижу, — грубо оборвал Рыбаков. — Со всех трибун выступаешь ты вроде бы как коммунист, а поступаешь… Смотреть стыдно. Кончим сев, будет о тебе особый разговор.

— Вы просто не в курсе дела, — подавляя злость, как можно спокойнее заговорил Шамов. — Я же не самочинно решил. Я советовался с Тепляковым, и с председателем…

— Надо бы с совестью своей посоветоваться. С партийной совестью, если она у тебя осталась. — Рыбаков крутнул коня, кинул через плечо. — Вернешься, сразу же отведи корову в колхоз. — И ускакал, обдав Шамова комьями грязи.

Богдан Данилович вынул носовой платок, стер грязь с лица. Длиннопалые тонкие руки его дрожали. «Сволочь, — выругался он про себя. — Сам-то…» Со злости так стегнул лошадь, что она от неожиданности присела на задние ноги и, сделав прыжок, понесла вскачь.

Поостыв немного, Шамов принялся убеждать себя, что ему наплевать на этот разговор и на самого Рыбакова. Скоро у этого праведника земля уйдет из-под ног. Недавно Шамов слышал о нем такое… Может, это и сплетня, да дыму без огня не бывает. Посмотрим тогда, кто будет смеяться последним. Шамов заставил себя улыбнуться, но от этого ему легче не стало.

Поэтому Богдан Данилович и подвернул к стоящему у дороги трактору, поэтому и с ходу накричал на молодого тракториста и погонял сейчас коня, чтобы поскорее встретиться с уполномоченным и, распушив его, сорвать клокотавшую внутри злобу.