— Наслушались!

— Хватит митинговать.

— Дайте сказать человеку!

— А ну заткнитесь! — загремел вдруг чей-то столь могучий голос, что пораженные фронтовики моментально притихли.

В середине зала выросла огромная фигура в матросском бушлате.

Раздвинув широченные плечи, матрос ткнул перед собой кулачищем и проревел:

— Хватит травить баланду! Я матрос и коммунист. И я говорю: дело придумал сапер. На гражданке я был каменщиком, сейчас тоже буду кирпичи класть. Правда, у меня полноги — деревяшка, да хрен с ней. А здесь, я вижу, немало почти совсем здоровых. Нечего им дрейфовать. Не к лицу. Пиши меня, комбат. Иванов моя фамилия. Старшина второй статьи.

— Верно, братишки! — Рядом с могучим Ивановым выросла гибкая фигура Борьки Лазарева. Он энергично взмахнул единственной рукой. — Верно, кореш! Тут кое-кто позабыл, как хлеб растет. Шинелка-то солдатская, а душонка гадская. И не рычите: могу поименно назвать. Только ни к чему это. Я не безработный, у меня одна рука. Но все свободное от работы время я согласен быть подручным у Иванова. Берешь, братишка?

— Добро! — громыхнул Иванов.

Так началась запись в стройбат.

Записалось сто восемьдесят девять человек.

Назавтра к месту стройки пришли лишь сто шесть.

Через неделю их осталось восемьдесят. Но это были настоящие работяги, у которых в руках спорилось любое дело.

Андрей в кровь растер культю, бегая по поселку. Надо было вооружать батальон инструментами, отвоевывать лошадей, вырвать хоть какие-нибудь стройматериалы. Он похудел, но стал менее раздражителен, чаще смеялся и шутил.

— Так тебя ненадолго хватит, — жалостливо говорила теща, обрабатывая марганцовкой и йодом растертую ногу.

— Ничего мам. — Андрей поморщился от боли. — Я ведь и сейчас командир батальона. Пускай строительного, но все же комбат. По-те-ха!

Небо хмурилось с самого утра. К полудню оно потемнело, навалилось на землю огромными грязновато-серыми глыбами туч. День сразу померк. В воздухе замелькали снежинки. Налетел ветер и стремительно погнал их, свивая в тонкие бесконечные жгуты. Скоро белесая мгла затянула весь горизонт, заполнив просвет между землей и небом. Началась метель. Застонали, заплакали телефонные провода, завыли печные трубы.

Улицы поселка опустели. Метель вымела с них все живое. К ночи ветер еще более окреп. Он ломился в окна и двери, валил плетни, переметал дороги.

Степан оторвался от бумаг, вслушался в грозный рев метели за окном. Зябко передернул плечами. Посмотрел на ходики. Половина двенадцатого. Подумал: «Пожалуй, на сегодня хватит».

— Борька!

— Иду, — глухо долетел голос, и через несколько секунд Борька появился в кабинете.

— Кончил проект?

— Добил.

— Я тоже довел до точки. Айда по домам. Слышишь, как воет.

— Люблю непогоду, — мечтательно проговорил Борька. — Она мне напоминает море в шторм. Ах, Степа, какая это силища, какая красота! Все на дыбы, все вверх ногами. Стихия!

— Идем, стихия, спать. У меня сегодня что-то глаза слипаются.

— Стареешь, — Борька засмеялся.

— Это почему?

— Потому что только старики реагируют на непогоду.

— Черт с ним. Старею так старею. Идем.

На улице не видать ни зги. Такая крутоверть, что не мудрено и в трех соснах заблудиться. Борька поднял воротник шинели, нахлобучил до отказа кубанку и, согнувшись, нырнул в метель.

Степан двинулся следом. Задыхаясь от ветра, друзья брели по колено в снегу.

— Пока! — прокричал Борька, сворачивая к своему дому, и тут же пропал из глаз.

«Пока», — хотел крикнуть Степан, да не успел, захлебнулся ветром, закашлялся.

Мать, впустив его в комнату, сказала: «Сам управишься», — и полезла на печку. Зимой она любила спать на печи. Сегодня он позавидовал матери. Хорошо в непогоду на горячей русской печи! Ветер жалобно завывает в трубе, за стеной гудит и царапается метель, а под тобой горячие кирпичи.

Постель показалась Степану холодной и неприветливой. Он зябко свернулся калачом, сунул руки между колен, согрелся и заснул, как в черную яму провалился. И сразу услышал над ухом звавший его голос:

— Степа… Степа! Да Степа же!

Еле выкарабкался из липкой черноты сна. Открыл глаза. Над ним склонилась мать.

— Едва добудилась. И нос тебе зажимала, и щекотала.

— Сколько времени? — сонно пробормотал он.

— Третий час. К тебе Аня Таран пришла.

Скинув одеяло, он сел на кровати.

— Аня?

— Да-да…

— Что за чертовщина, — бормотал Степан, торопливо натягивая гимнастерку. Застегнул штаны и босиком зашлепал в кухню.

Аня стояла, привалившись, спиной к притолоке у дверей.

— Что случилось?

— Срочно в парткабинет. Собрание партактива. По пути зайди за Горбуновым. Поторапливайся, — не переводя дыхания, выпалила она. И ушла.

Стало тревожно на душе. В голову полезли разные нехорошие мысли. Одна неприятнее другой. «Новое наступление немцев? Напала Япония? Или Турция? Вредительство? Пожар?» От дурных предчувствий защемило сердце.

Поспешно накинул ватник, натянул шапку. «Пока, мам». — И нырнул в дверь.

Едва сошел с крыльца, пронзительный морозный ветер с такой силой ударил в бок, что чуть не повалил. «Ого!» — изумился Степан и, согнувшись, пошел навстречу ветру.

Чем ближе к парткабинету он подходил, тем чаще встречались люди. Они молча продирались сквозь снежную завесу. С разных концов большого поселка шли и шли коммунисты в свой районный комитет.

В коридоре парткабинета сидел помощник секретаря и записывал фамилии пришедших. Их собралось уже несколько десятков. Они толкались здесь же в коридоре, курили, вполголоса переговаривались.

— Не слышал, в чем дело?

— Нет.

— Может, на фронте какая заваруха?

— Черт его знает.

— Почему так вдруг? Можно бы и с вечера провести.

— Говорят, второй час заседает бюро.

— Значит, что-то важное.

— Скорей бы уж.

— Подождешь.

А народ все прибывал. Люди входили, отряхивали снег, топали валенками, потирали озябшие руки. Здоровались. Сходились в кучки, и опять тревожные взгляды, вопросы и вопросы без ответов.

Волнение росло. Наименее выдержанным уже не стоялось и не сиделось. Они вышагивали взад и вперед, как заводные. Наконец распахнулась дверь зала заседаний. Федотова сказала усталым, сипловатым голосом:

— Заходите, товарищи.

Зал парткабинета небольшой. Его заполнили до отказа. Молча расселись. Скинули шапки и застыли в ожидании.

На сцене — длинный стол. За ним сидели члены бюро райкома.

Медленно поднялся Рыбаков. Прищурил покрасневшие глаза, оглядел слабо освещенный зал. Взял со стола какую-то бумажку. Повертел в руках, положил на место.

— Товарищи! Чрезвычайное собрание партактива считаю открытым. На повестке дня один вопрос — телеграмма председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина.

Люди в зале подались вперед. Десятки загоревшихся глаз устремились на говорившего. А он снова взял со стола прямоугольный листок бумаги, по которому разбежались крупные красные буквы, и прочел:

— Первому секретарю Малышенского райкома ВКП(б) Рыбакову.

Сделал небольшую паузу и очень медленно прочитал телеграмму до конца.

Синельников от волнения слышал не все. Ему запомнилось только одно:

Когда Василий Иванович дочитал телеграмму до конца, в зале никто не шелохнулся. Люди осмысливали услышанное. Потом по рядам прокатился глубокий вздох, и снова все стихло. Темное, будто отлитое из бронзы лицо Рыбакова дрогнуло, ожило, и сквозь стиснутые зубы медленно поползли слова: тяжелые, угловатые, раскаленные.

— Хлеба в стране нет. Если мы его не дадим — кто еще даст? План хлебосдачи мы недовыполнили. Кое-где до сих пор еще не отмолотились. В эти колхозы мы направили уполномоченных. Но среди них объявился шкурник, которому личный уют дороже интересов армии и народа. Куклев здесь?