Степан повертел его в руках, внимательно оглядел со всех сторон. Никаких сомнений, он не ошибся. Тогда Синельников нарочито медленно стал свертывать папиросу.

Перекличка кончилась. Все зашевелились, задымили папиросами. Рыбаков пристукнул карандашом по столу, и сразу стало тихо, люди ждали его слов. И тут совсем некстати послышался тугой, напряженный голос Степана:

— Откуда это у тебя?

— От верблюда, — огрызнулся Федулин и потянулся за кисетом.

Степан отвел протянутую руку и спросил еще громче:

— Откуда у тебя этот кисет?

— Невеста подарила.

— Я с тобой не шучу.

— А мне и не нужны твои шутки.

— В чем дело? — сердитый взгляд Рыбакова остановился на лице Степана.

Тот моментально вскочил. Протягивая кисет Рыбакову, заговорил дрожащим голосом:

— Извините, Василий Иванович, но этот кисет… этот кисет был в подарках, посланных на фронт. Его вышила крутихинская комсомолка Тая Ланкина. Мы объявили конкурс. Было двести кисетов. Этот признали лучшим и решили послать Герою Советского Союза Тоболякову. Вложили Таино письмо, а он… украл!

— Это правда? — спросил Рыбаков, вставая.

Круглое одутловатое лицо Федулина стало белым и влажным.

— Это правда? — повторил Василий Иванович.

— А… да… я… случайно. Хотел товарищам показать. Это же такая пустяковина. Виноват, — забормотал Федулин.

— Так!..

Наутро комиссия райкома партии — Федотова, Синельников и Коненко — начали проверку работы райторга. Федулин оказался вором. Его исключили из партии и судили.

— Стыдно мне за себя и за вас, — говорил Рыбаков на бюро, когда обсуждались итоги проверки райторга. — Давно ведь могли увидеть — не по карману живет Федулин. Зачерствел к людям. Зажрался. А мы шоры на глаза надели: «Бывший фронтовик, гвардии капитан, коммунист». А разве он коммунист? Партийный билет — не аттестат зрелости коммуниста. Партбилет — это публичное обязательство человека перед партией и народом. Обязательство быть коммунистом. По духу, по делам, по жизни. А ведь судят-то о человеке не по обязательству. У нас немало краснобаев. Они, что хочешь, наобещают, только допусти их к теплому местечку. Другой все заповеди коммунизма назубок знает. Как стих. И твердит, твердит о них, что твой попугай. Да еще с других требует выполнения этих заповедей. А сам живет, как червь навозный. Чем толще слой назьма — тем ему вольготнее…

Трудно заглянуть в чужую душу. Трудно. Да и недосуг вроде: по горло в работе день и ночь. А надо! Мы, партия, только мы за каждую человеческую душу в ответе перед будущим. А будущее это видится мне очень сложным и трудным. С победой к нам не придут тишина и благоденствие. Издерганные войной люди потянутся к спокойной и сытой жизни. Это естественно. Важно, чтобы не каждый сам по себе и любыми путями улаживал, утеплял и украшал свою жизнь. Надо, чтобы он понимал: чем лучше живут все — тем лучше живу я…

Полина Михайловна что есть мочи кричала в телефонную трубку:

— Никто вам не позволит сокращать посевные площади. Надо найти выход. Нет, нет. Не кивайте на район. Вы руководитель, вот и думайте. Хорошо. Приезжайте. Ладно. Пока.

Федотова сердито кинула трубку на вилку аппарата, стерла пот с раскрасневшегося лица.

Дверь распахнулась. На пороге показалась шатающаяся от усталости старая женщина. Она тяжело дышала. Пальцы правой руки царапали пальто на груди.

Полина Михайловна кинулась к ней.

— Мамочка! — подбежала, притянула к себе. — Мама, что случилось?

— Андрей… приехал, — в два приема с трудом выговорила мать.

— Что?

— Дома он. Целый. — И бессильно опустилась на стул.

Федотова рванула с гвоздя полушубок и выбежала из кабинета.

— Поленька! — вскрикнула мать. — Платок. Повяжи платок!

Схватила со спинки дивана полушалок и засеменила вслед за дочерью. Выйдя на улицу, далеко впереди увидела стремительно удаляющуюся фигуру. Ветер рвал полы распахнутого полушубка, трепал коротко остриженные волосы. Мать безнадежно махнула рукой и медленно побрела, прижав скомканный полушалок к груди.

Пока старая женщина добиралась до первого перекрестка, дочь уже добежала до своего дома. Ударом ноги распахнула калитку. Перемахнув через две ступеньки, толкнула ведущую в сени дверь. Жалобно пискнули под ногами щелястые промерзшие половицы, взвизгнули ржавые петли, и она увидела мужа.

Он стоял лицом к порогу, с дымящейся папиросой в руке. Швырнул на пол папиросу, широко раскинул руки в стороны.

— Поленька!

Она с разбегу прижалась лицом к нему, обхватила руками шею и расплакалась.

— Полюшка, — бормотал он. — Полинушка. Долгожданная.

— Андрюша… Андрейка… Милый… Милый, — шептала она. — Вернулся… Вернулся… Вернулся…

…Вот, Андрей Федотов, вернулся ты с войны домой. Еще и сам не веришь случившемуся. Да и легко ли поверить в это после всего пережитого? Чего только не повидал ты, чего не пережил за два с половиной года войны. Бывали минуты, когда казалось, что сердце и нервы больше не выдержат…

Раны и контузии. Слезы и боль. Все было. И все в прошлом. Теперь до войны тысячи верст.

Что же тревожит и гнетет тебя?

Разве можно хмуриться, когда тебя ласкают руки жены, руки единственной женщины, которую ты любил и желал больше всего на свете? Вот она ласково перебирает твои волосы и шепчет:

— Поседел… Ты уже поседел, Андрюшка. Подумать только.

Почему тебе хочется высвободиться из теплых объятий, уйти от ласковых рук, не слышать нежного шепота? Почему?

…Вдруг Андрей ощутил запах горелого. Насторожился. Шумно потянул воздух носом.

— Горим, Полинка!

Легонько отстранил жену.

Она тоже почувствовала горьковатый душок гари. Растерянно повела взглядом по сторонам.

— Половик!

Домотканый половичок загорелся от брошенного Андреем окурка.

— Потеха, — кинул Андрей любимое словечко и, шагнув, придавил сапогом дымящийся кружок.

Послышался характерный металлический скрип. Полина Михайловна побледнела.

— Что у тебя с ногой?

— Пустяки, Полюшка.

— Нет-нет. — Она схватила его за руку, — Скорее садись сюда.

— Куда спешить. — Андрей улыбнулся. — Теперь ничего не изменится. Ни-че-го…

— Сядь, Андрюша. Ну, сядь, — настаивала она, усаживая его на табурет.

— Потеха, — грустно повторил он. И сел.

Полина опустилась на колени. Обхватила руками искалеченную ногу и стала осторожно снимать с нее сапог.

— Дай-ка, я сам.

— Нет. Я!

Она размотала портянку и увидела коричневою деревянную ступню. Приподняла штанину, осторожно провела ладонью по холодной, мертвой коже протеза.

— Это пустяк. Только ступню оттяпали. — Он попытался встать, но Полина удержала его.

— Пуля?

— Мина. Ну-ну. Не надо плакать, Полюшка.

— Могли ведь и убить…

Андрей снова навертел портянку, натянул сапог. Поднял жену с пола. Усадил на стул, склонился, спрятал лицо в ее пышных светлых волосах. Сейчас ему необходимо было укрыться от глаз Полины. Закурить бы, заглушить махоркой душевную боль. Да страшно распрямиться, показать свое лицо.

В сенях заскрипели половицы. Пришла мать. Разделась, сказала, улыбаясь, зятю:

— Ступай-ка, сынок, в горницу. Посиди, отдохни. Сейчас обедать будем.

Андрей повиновался. Уселся под фикус, закурил. Из кухни доносились приглушенные голоса женщин, непрерывно хлопала дверь, звенела посуда. Потом что-то зашипело на сковородке, и в комнату просочился аппетитный запах поджариваемого лука.

Полина накрывала стол в горнице. Андрей разобрал содержимое чемодана, достал привезенные подарки и вручил их жене и теще.

Но вот стол накрыт. Андрей пошел к умывальнику вымыть руки. Мыл долго, задумчиво поглядывая на себя в зеркало.

А когда вернулся… на жене было голубое шелковое платье, на шее нитка янтарных бус, на ногах — тонкие чулки-паутинка и туфли с высоким каблуком. Она зарумянилась под его взглядом, неуверенно переступила на тонких каблуках. Засмеялась.