Эгоизм предосудителен. Он осуждался и осуждается всегда и везде во все времена и у всех народов. О чем свидетельствует это осуждение? О том, что себялюбивое эгоистическое поведение противоречит очень важному нравственному инстинкту (нравственной интуиции) человека. Эгоистическое поведение противоречит нашей совести, немолчному голосу Бога в нашей душе. Всеобщее осуждение эгоизма является, как мне кажется, ярким и убедительным доводом в пользу реального бытия Бога: если в нашей душе постоянно слышен голос некоей Высшей Инстанции, Которая говорит нам о том, «что такое хорошо, и что такое плохо», то эта Высшая Инстанция, то есть Бог, несомненно, существует!

Итак, Бог вполне однозначно говорит нам, что эгоизм, то есть замыкание человека внутри самого себя, в рамках исключительно своих интересов, это плохо. Но зададимся вопросом: что именно Бог считает несомненно плохим и заслуживающим осуждения? Что нам говорит об этом Библия? Библия говорит, что Бог несомненно плохим и заслуживающим осуждения считает только одно — грех! Отсюда ясно, что эгоизм — это грех. Но какой грех лежит в основе всех других грехов? В основе других грехов лежит гордыня — первичный (по сути) грех, который заключается в отгораживании человека от Бога и от других людей.

Грех гордыни первичен не только по сути, но и по времени: грехопадение наших предков — это нечто большее, чем срывание плода с запретного дерева. Их грехопадение — это, если можно так выразиться, первый случай проявления гигантского греха гордыни, из которого, как из корня, растут и будут расти до конца времен все остальные грехи.

Почему мы можем так думать и говорить? Потому что запретное древо в раю («древо познания добра и зла») означает тот предел, который напоминает человеку о его сотворенности и подчиненности Богу. Отсюда ясно, что в катастрофическом для нас факте грехопадения выразилось желание человека «стать равным Богу», по существу сатанинское желание. Сатанинскую природу этого желания олицетворяет змей-искуситель. В грехопадении люди отвернулись от Бога и возвели на престол поклонения собственное гордынное «я». То есть вместо Бога стали служить идолу своего «я». Именно в этом суть греха гордыни.

Итак, гордыня уводит человека от Бога. А Бог — это высший и единственный Источник добра, красоты и истины. Значит, отход человека от Бога — это путь во зло, безобразие и ложь. Человек, живущий вне Бога, зол, безобразен и лжив. Отгородившись от высшего Источника истины и ума, подобный человек, естественно, впадает в духовное безумие, которое является источником всех прочих видов безумия. Впасть в такое состояние но и утратить веру Бога, то есть стать атеистом, — это по существу одно и то же. Именно об этом говорит в 1-м Псалтири (Пс. 13:1) царь Давид: «Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога"».

Итак, эгоизм — это конечный источник безумия, сумасшествия. О этом же неоднократно говорил и Лев Толстой. «Сумасшествие — это эгоизм», — многократно в частных беседах повторял Лев Николаевич. Что в данном случае он подразумевал под словом «эгоизм»? Конечно же, не совсем то же самое, что мы имеем в виду, когда говорим об эгоизме в обычном житейском смысле слова.

В повседневной жизни эгоистом принято считать того, кто в своих жизненных обстоятельствах считается прежде всего со своими интересами, а не с интересами других людей. Мы имеем в виду, что для данного человека центральным и самым любимым существом мира является он сам. А что имел в виду Толстой, когда говорил, что сумасшествие — это эгоизм? Понятие эгоизма для него — это сведение мира к своему, так сказать, раздувшемуся в размер всего мира «Я».

Таким образом, под эгоизмом мы обычно понимаем постановку себя в центр мира, а Толстой — сведение мира к своему «Я» — весь мир «сокращается» до размеров «Я». Можно сказать, что из толстовского смысла слова «эгоизм» следует наш обыденный смысл, но не наоборот.

Так, человек вполне может быть эгоистом в нашем понимании и не быть таковым в толстовском понимании. Но «дорожка» от эгоизма в житейском смысле слова к эгоизму в толстовском философском смысле прочерчивается вполне прямая и ясная. Это — «дорожка» в безумие, если не в клиническое, то в безумие духовное. Путь житейского эгоизма скользок и опасен! Он в высшей степени печален, причем это — черная печаль, печаль-отчаяние, печаль-уныние. Человек, который избирает для себя путь эгоизма, обречен на жизненное поражение: он хочет для себя «счастья», а получает горе, которое не смягчено ни любовью и сочувствием к нему других людей, ни его любовью и сочувствием к другим людям, ибо он неспособен искренне и бескорыстно любить других людей. А на любовь со стороны других людей ему также невозможно рассчитывать: «как аукнется, так и откликнется». Но путь покаяния и возвращения к Богу, к полноте жизни и счастья в Боге, не заказан и эгоисту.

Уныние — это чувство безнадежности, которое сопровождается самообвинениями. Уныние — это тяжкий грех. Почему? Казалось бы, что плохого в том, что человек чувствует себя глубоким грешником? Плохо то, что он теряет надежду на милость Божью, на выкорчевывание из себя греха, на окончательное спасение. Древнеримский философ Сенека справедливо сказал, что «ты никого не сможешь проклясть страшнее, чем пожелав быть в гневе на себя самого». Говоря о «гневе на себя самого», он имеет в виду устойчивый и безысходный гнев, который не только не видит выхода, но убежден, что этого выхода нет, то есть опять же уныние.

Нельзя — греховно! — предаваться унынию даже в тех случаях, когда у нас, как нам может показаться, есть Все основания для него. Почему нельзя? Потому что уныние, в конечном счете, уводит человека от Бога и ввергает его в погибель. Об этом в христианском, и в частности монашеском, фольклоре существует много поучительных историй. Одну из таких историй пересказал русский философ Владимир Соловьев. Этот рассказ содержится в сочинении «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории».

В древние времена в некоей египетской пустыне уже много лет спасались два христианских отшельника. Они жили недалеко друг от друга, но не общались, лишь изредка обмениваясь взглядами, да псалмами перекликаясь. «И вот однажды удалось диаволу вложить им в душу, обоим зараз, одно намерение, и они, не говоря друг другу ни слова, забрали свою работу — корзинки и постилки из пальмовых листьев и ветвей — и отправились вместе в Александрию. Там они продали свою работу и затем три дня и три ночи кутили с пьяницами и блудницами, после чего пошли назад в свою пустыню. Один из них горько рыдал и сокрушался:

— Погиб я теперь совсем, окаянный! Такого неистовства, такой скверны ничем не замолишь. Пропали теперь даром все мои посты, и бдения, и молитвы — зараз все безвозвратно погубил!

— А другой с ним рядом идет и радостным голосом псалмы распевает.

— Да что ты, обезумел, что ли?

— А что?

— Да что ж ты не сокрушаешься?

— А о чем мне сокрушаться?

— Как! А Александрия?

— Что ж Александрия? Слава Всевышнему, хранящему сей знаменитый и благочестивый град!

— Да мы-то что делали в Александрии?

— Известно, что делали: корзины продавали, святому Марку поклонились, прочие храмы посещали…

— Да ночевали-то мы разве не в блудилище?

— Храни Бог! Вечер и ночь проводили мы на патриаршем дворе.

— Святые мученики! Он лишился рассудка… Да вином-то мы где упивались?

— Вина и яств вкушали мы от патриаршей трапезы…

— Несчастный! А целовался-то с нами кто, чтобы о горшем умолчать?

— А лобзанием святым почтил нас на расставании отец отцов, блаженнейший архиепископ великого града Александрии и всего Египта, Ливии же и Пентаполя, Кир-Тимофей, со всеми отцами и братиями его богоизбранного клира.

— Да что ты, насмехаешься, что ли, надо мной? Или за вчерашние мерзости в тебя сам диавол вселился? С блудницами скверными целовался ты, окаянный!

— Ну, не знаю, в кого вселился диавол: в меня ли, когда я радуюсь дарам Божиим и благоволению к нам мужей священноначальных и хвалю Создателя вместе со всею тварью, или в тебя, когда ты здесь беснуешься и дом блаженнейшего отца нашего и пастыря называешь блудилищем, а его самого и боголюбезный клир его — позоришь, яко бы сущих блудниц.