Я сразу ухватилась за рычаг и давила на него, пока отверстие не закрылось, на этот раз чуть быстрее, чем открывалось. Почти такая же измученная, как полковник, я тоже легла на пол, поставив между нами свечу. Теперь он дышал ровнее, и я заметила, что он дрожит. Я поспешила развязать свёрток и достала одежду.

Потом чуть оттащила его от стены и набросила на плечи рубашку, заметив, что царапины от камня — не единственные раны на теле. Вдоль рёбер тянулся сморщенный шрам, другой рубец пересекал плечо.

Мои прикосновения как будто привели его в себя, и я перехватила его взгляд. Потом, впервые за всё время нашего знакомства, я увидела, как полковник Фенвик улыбается — и не просто улыбается, негромко смеётся! На мгновение я подумала, не свихнулся ли он, как Лизолетта. Но вот он поднял окровавленную руку и отвёл прядь волос, которая падала мне на глаза.

— А мы отличная пара, — тихо усмехнулся он. — Куда теперь, миледи? Вы как будто знаете то, что полезно знать всякому пленнику. Но почему и как?..

Я же думала теперь только о том, что нужно уходить. Если к нему в камеру зайдут, на ноги поднимется весь замок, даже мой побег нельзя будет сохранить в тайне.

— Мы должны идти — вверх, — я указала в направлении прохода.

Он оттолкнулся от стены и подтащил к себе связку одежды.

— Дайте мне время обуться, — сказал он. Губы его по-прежнему растягивала улыбка, которая уже начала раздражать меня. Я искренне боялась и не видела ничего забавного в нашем положении.

Я подождала, пока он наденет брюки и сапоги, рубашку он не стал надевать, оставил просто висеть на плечах, а камзол понёс на руке.

— Тело болит немного. А теперь, раз нужно идти, пошли.

Но сначала полковник повернулся, пристально взглянул на стену, и я догадалась, что он проверяет, хорошо ли закрыто отверстие. Я пошла вперёд, не дожидаясь его; мне хотелось добраться до комнаты, где можно закрыть дверь, где было больше воздуха, прежде чем пуститься в новую опасную авантюру. Я с отчаянием думала, что не может же так долго везти. Мне и так не верилось, даже слыша за собой его шаги, что до сих пор всё проходило гладко.

На этот раз я не стала задерживаться у глазка в зал стражи, а продолжала идти, держа свечу как знамя, пока вид панелей не подсказал мне, что конец пути близок. Я нашла затвор и выбралась в комнату, а он с некоторым трудом — за мной.

Панель закрылась; мы стояли в тусклом свете, потому что я поторопилась погасить свечу.

— А теперь… — голос его лишился мягкости усмешки, в нём зазвучала прежняя властность, которая сразу вызвала во мне сопротивление. — Теперь — откуда вы взялись, миледи? Что случилось?

Вместо ответа я торопливо подошла к корзине и достала бутылку с водой, которая так освежила меня перед этим походом. Оставалось достаточно, чтобы позаботиться об его ранах: я опасалась, что от пыли и древней грязи они могут воспалиться.

— Сэр, — я указала на стул у окна, в котором провела сегодня утренние часы. — Разрешите мне взглянуть на ваши порезы.

Он пожал плечами, но я заметила, что даже такое лёгкое движение заставило его поморщиться. Полковник положил на пол камзол, а я подошла к кровати и стащила бесформенное покрывало. Просто сдёрнула его. Верхние ветхие покровы сами собой расползались у меня в руках, древний сатин и бархат не выдержали испытания временем. Но под ними оказались льняные простыни, тоже прохудившиеся и непрочные, но чистые. Они вполне годились для моих целей.

Нарвав их полосами, я повернулась к своему пациенту. Он сидел на стуле, наклонившись вперёд, и смотрел сквозь щель занавеса в окно. И его поза выдавала такое напряжение, что я испугалась: наверное, Валленштейн наконец ожил, нас ищут.

Но подойдя к нему, с бутылкой воды в одной руке и связкой лент ткани в другой, я ничего не увидела, только знакомый мне пустой двор.

— Ваша рубашка… — я сняла её с плеч и положила рядом с камзолом. В своём поместье я научилась оказывать первую помощь, лечить ушибы, снимать жар. Бабушка выращивала лечебные травы и заставляла меня изучать их, так как врача иногда приходилось дожидаться несколько дней. Слава Богу, ложная деликатность не помешала ей настоять, чтобы я научилась также заботиться о наших людях при необходимости или в несчастных случаях.

Но сейчас, смочив тряпки, стараясь не потратить зря ни капли драгоценной влаги, я ощутила странное беспокойство, принимаясь за лечение. Никогда раньше не испытывала я такой застенчивости, как когда вытирала кровавые царапины на его руках, на груди и плечах. И, стараясь скрыть неловкость, заговорила, чтобы отвлечь его, если не себя от этого непривычного состояния.

— Сэр, почему вас посадили сюда?

— Ну, на это ответить легко, — он сидел совершенно неподвижно. Мне не хватало лечебной мази, требовалось больше воды, царапины казались мне опасно глубокими, похожими на открытые раны. — Я был… слишком верен прошлому, которое многие хотели бы забыть. И слишком много знал, чтобы они чувствовали себя спокойно. Но главный вопрос не в этом. Почему вы здесь, миледи? И в таком платье? — он коснулся пальцем моей широкой старой юбки. — Что с вами случилось?

Я посмотрела на позорное кольцо у себя на пальце. Плоть вокруг него распухла, так я старалась стащить это кольцо. Отвечая, я пыталась говорить спокойно и ровно. Продолжая заниматься его ранами, я рассказывала о себе.

Сначала было легко. Я рассказала о поездке из Аксельбурга в Кестерхоф. Потом я начала подбирать слова осторожнее, стараясь скрыть свой ужас и отвращение к случившемуся, рассказала о том, как меня опоили, как ко мне в спальню приходил Конрад и потребовал, чтобы я подписала приготовленный им документ.

Я никак не ожидала столь бурной реакции моего пациента. Полковник неожиданно сжал и развернул меня, так что моё лицо оказалось на свету. Его глаза — я видела их холодными, расчётливыми, отчуждёнными от всего, кроме долга. Один раз — в потайном проходе — я видела, как они смягчились, может, от радости освобождения из темницы. Теперь я увидела в них почти дьявольское пламя. А лицо его стало таким мрачным, что я отшатнулась бы, если бы он не так крепко держал меня.

— Это правда?

Проснулся мой старый антагонизм.

— А зачем мне лгать? Смотрите сами! — я подняла левую руку и подставила её под свет, чтобы он увидел кольцо. — Неужели я стала бы носить… я хотела снять… но оно надето так туго, что я сама не могу от него избавиться… ни буквально, ни фигурально. А как попала сюда… — я покачала головой. — Наверное, меня снова опоили… — и я торопливо рассказала, как пришла в себя в камере. — Наверное, им ещё что-то нужно от меня… иначе я не осталась бы жива.

Огонь в его взгляде несколько угас, он выпустил мою руку.

— Прошу прощения. С вами действительно обошлись очень плохо, — глаза его затуманились; мне показалось даже, что извинился он с каким-то отсутствующим видом. Он глубоко задумался. — Только я не понимаю… Нет! — полковник решительно встряхнул головой. — Никогда не поверил бы, что у фон Вертерна достаточно влияния, чтобы отправить вас сюда, даже тайно. Фон Црейбрюкен всегда был разочарованным человеком, да. Он считал, что женившись на родственнице курфюрста (пусть и со смешанной кровью), приобретёт более высокое положение при правителе. Но чтобы он стал действовать так — нет. Наверное, у вас только догадки…

Но если вас заключили в крепость, как вам удалось освободиться? Как вы узнали о потайных ходах в стенах?

— По милости легендарной курфюрстины Людовики. Пожалуйста, поднимите немного руку, у вас тут глубокая царапина… — меня сейчас мало интересовали догадки, почему я очутилась здесь. Гораздо важнее было узнать, как отсюда побыстрее выбраться. Но я не могла не признаться себе, что полковник, хоть и в беспомощном положении, снова внушил мне чувство уверенности.

— Людовики? — непонимающе повторил он.

И вот, продолжая обрабатывать его раны, я рассказала о Лизолетте и её одержимости покойной курфюрстиной, как она освободила меня и показала тайные ходы в стенах.