Отцу Иоахима оказалось очень легко отбросить неблагоразумный брак сына. Достаточно было подписи на листе пергамента. И Иоахима ждала подлинная принцесса, тщательно подготовленная к династическому браку.

Внутри документа, который сделал мою бабушку любовницей, а моего отца — незаконнорожденным, нашлось ещё одно письмо: довольно сильно измятый и потрёпанный листок: его не только много раз читали и перечитывали, но и мяли в руках, а потом разглаживали.

Читая его, я испытала настоящий гнев. Это было предложение, бесчестное предложение для такой женщины, как Лидия Виллисис. Но по сообщениям из Европы, которые получала бабушка, и со слов учительницы–немки в школе я знала о существовании такого обычая при германских дворах. Правитель может одновременно иметь законную жену своего ранга и морганатическую, даже две сразу… Для меня выражения любви в этом письме прозвучали оскорблением. Руки мои дрожали, я отбросила от себя листок, словно пропитанный ядом.

Но тут я вспомнила о письме бабушки. Взяла его и перечла. Теперь я понимала, что стало целью всей её жизни.

Всё, что я делала для умножения нашего состояния и прославления имени, я делала, чтобы стереть с нас пятно. Я не могла вернуть Иоахима; я думаю, что на него оказали такое давление, что он, с его воспитанием, не смог воспротивиться. По законам нашей страны я его законная жена, и у меня есть доказательства этого. И я работала, чтобы получить дальнейшие доказательства, если это ещё возможно. И если известие, которое я ожидаю, придёт, прошу тебя, Амелия, сделать всё, чтобы добиться такого подтверждения. У тебя будет независимое состояние, и ты сможешь поступать по своему желанию.

Но я не связываю тебя никаким обещанием. Время хоронит многое. Если это дело не покажется тебе важным, поступай, как захочешь. Если ожидаемый мною посланец появится, прими его, выслушай и потом решай. Больше я ничего у тебя не прошу…

Подписи не было, как будто перо выпало из её руки. Бабушка никогда ничего у меня не просила, кроме помощи в переписке и в делах. Да и теперь не пыталась связать меня своим предсмертным желанием. Но меня заполнял гнев — не за себя, а за неё. Пусть только появится посыльный. Я решу, что делать. Я готова была сделать то, о чём она просила меня. И докажу, что она была благородной женщиной, с которой жестоко обошлись!

Подгоняемая этим решением, я прочла все остальные письма — по большей части отчёты из Гессена. Сжато описывался династический брак. Единственный сын, родившийся в этом браке, погиб в наполеоновских войнах. Дочь, незамужняя, жива. От самого Иоахима никаких писем не было. Так мне казалось, пока я не нашла под всеми бумагами кусочек светло–жёлтой парчи, прошитой поблекшей золотой нитью. Я взяла парчу, и она словно начала распадаться у меня в руках. И мне на колени упало ожерелье с подвеской, целиком чёрного цвета. А к нему был прикреплён бумажный листок. Я развернула его.

«Лидия… Лидия… Лидия…» Только имя, написанное снова и снова, с такой силой, что перо прорвало бумагу, оставив пятно, словно каплю крови из вены. Сила, с которой это писалось, проникла даже в моё, бедное чувствами сердце. Я не сомневалась в том, кто это написал, и знала, с каким глубоким чувством писалось это имя.

Ожерелье было изготовлено с величайшим мастерством, хотя материалом послужило самое обычное железо. Резных бабочек с необычайно тонкими крыльями, словно сделанными из паутины, соединяли розетки, в которых сверкали искорки; но это были не драгоценные камни, а ограненные кусочки стали.

Не задумываясь, я приложила ожерелье к шее и посмотрела в зеркало своего туалетного столика. Оно выглядело как–то странно прекрасным, но одновременно показалось мне каким–то отталкивающим. Почему самые нежные насекомые сделаны из такого твёрдого металла? Какое сознание могло подумать о таком соединении несоединимого?

Я стала заворачивать ожерелье, но оно выскользнуло у меня из рук, и только теперь я заметила надпись, выгравированную на обратной стороне подвески:

«Em get aushet zum Wolh des Faderland».

— В обмен на богатства Родины, — перевела я.

Что это значит? Пока я не могла разрешить эту загадку. Сложив всё назад в шкатулку и закрыв, я спрятала её под подушку.

Пять дней спустя адвокат бабушки ввёл меня в курс дел. Я была уже совершеннолетней, и бабушка действительно сделала меня полностью независимой. В завещании имелся пункт, который заставил Джеймса Вестона недовольно нахмуриться.

— Если вы выйдете замуж, мисс Харрач, ваше состояние будет помещено в особый фонд, которым сможете распоряжаться только вы одна. Мадам Харрач настаивала, чтобы вы всегда могли без каких–либо помех полностью распоряжаться своим состоянием.

Я с тайной усмешкой подумала, что это условие наверняка отобьёт охоту у искателей богатства. Жена, настолько независимая от мужа, конечно, чудовище, которого следует опасаться. И отношение Вестона только утвердило меня в этой мысли. Но, как и пообещала бабушка в своём последнем письме, она действительно оставила меня свободной и предоставила возможность действовать.

Оставалось ждать обещанного посыльного. Последние сообщения из Гессена (я время от времени перечитывала бумаги в шкатулке) были подписаны П.Ф. и давали такое подробное описание придворной жизни, что не могли быть написаны купцом или капитаном морского корабля. Их автор явно занимал какое–то видное положение при дворе. Я перечитывала последнее из этих сообщений после ухода Джеймса Вестона, когда ко мне пришла Летти.

— Мисс Мелия, пришёл джентльмен, он говорит, что вы его ожидаете, и хочет поговорить с вами… — она стояла в двери, разглаживая передник. Я знала Летти: после смерти бабушки она всю свою преданность перенесла на меня.

Человек, которого я ожидаю. Посыльный! Я чуть не вскочила, но заставила себя сдержаться.

— Он назвался, Летти?

— Нет. Сказал только, что у него важное дело к старой мисс. Я ему говорю: она умерла. Тогда он сказал, что хочет поговорить с вами.

— Проводи его в гостиную, Летти.

Но она даже не двинулась.

— Мисс Мелия, вы уверены, что хотите его видеть?

— Конечно.

Она скомкала край передника.

— У меня предчувствие, девочка, просто предчувствие.

Я знала и предчувствия Летти. Очень часто в прошлом они служили предостережениями. Но на этот раз… если это посыльный… Я покачала головой, и Летти со вздохом вышла.

Войдя в комнату, я увидела только спину посетителя: он стоял у окна, глядя в сад. Высокий, в плотно облегающем, как вторая кожа, тёмно–зелёном костюме. В его позе ощущалась какая–то напряжённость, как у военного в стойке смирно.

— Вы хотели меня видеть?.. — должно быть, я вошла очень тихо, потому что пока я не заговорила, он не поворачивался. Но теперь повернулся, и очень легко и быстро, с проворством, противоречившим прежней напряжённой позе. Я ожидала увидеть моряка или купца, которые не раз навещали бабушку. Но он оказался человеком совсем другого класса.

Загорелое лицо выдавало человека, много времени проводящего под солнцем; а взгляд, которым он наградил меня, принадлежал командиру, привыкшему приказывать. Я не назвала бы его красивым, но в лице его сквозила решительность, которая привлекает. Волосы у него тёмные, одна прядь спускалась на лоб, не совсем закрывая старый шрам. Этот шрам разрезал бровь, приподнимая её, и придавал лицу вопросительное выражение. Человек поклонился.

— Мисс Харрач? — вопрос был задан глубоким голосом с еле заметным акцентом.

— Да, это я.

— Я Прайор Фенвик, — он помолчал, как будто я должна была узнать это имя. Потом, должно быть, по моему выражению догадался, что я не узнала. Чуть нахмурившись, он сказал:

— Разве мадам Харрач не говорила вам обо мне?

— Сэр, перед смертью она сказала, что ожидает посыльного. Но причину мне не сообщила.

— Значит, она не говорила вам, что я должен проводить вас в Гессен?

Настала моя очередь недоумённо посмотреть на него.

— Бабушка не оставила мне таких указаний, сэр. Что касается Гессена… зачем мне туда ехать?