Жидкость была почти холодная, со вкусом жира, но я обнаружила, что очень голодна, и даже эти помои приносят какое-то удовлетворение. Я допила, женщина поставила кружку на поднос и принялась расправлять мою постель.

От её грубого обращения у меня опять заболела голова, так что мне не пришлось прилагать больших усилий, чтобы снова впасть в оцепенение, хотя я старалась хоть что-то понять по наружности и действиям этой женщины.

Я спала, просыпалась, за мной ухаживала всё та же молчаливая женщина в странном платье. Она никогда не разговаривала со мной, я тоже молчала, стараясь разобраться без посторонней помощи. Очевидно, я попала в плен, но где находится моя камера, я понятия не имела, хотя подозревала, что в Кестерхофе.

Меня только удивляло, почему не приходит барон. Я разрушила его план с документом, а грубое обращение показало, как он заботится о моём благополучии... Итак… почему же он не пришёл вновь, чтобы навязать свою волю, испытать мои силы? Я не сомневалась, что он попробует это сделать.

Головная боль со временем утихла. Я начинала двигаться в постели, пытаясь вернуть телу силы. Мне наконец удалось рассмотреть свою камеру.

Потому что это, несомненно, была камера. Только голые каменные стены, в одной дверь с железными полосами, в противоположной — окно, такое узкое и глубокое, что когда снаружи светило солнце, лучи его сюда не проникали, только серый свет, который сменялся тьмой с наступлением ночи. Единственные предметы мебели: грубая лежанка-кровать, на которой я лежала, стул, который служил также столом, когда тюремщице требовалось что-то поставить, и откидная доска из потемневшего от времени побитого дерева в стене слева от меня, которая висела на двух ржавых цепях, вделанных в камень. Никакого сомнения, эта камера предназначалась для содержания заключённых.

На мне по-прежнему оставалась та же одежда, которую я надела в день — как давно это было, — когда пошла на роковой обед с графиней и бароном. Платье испачкалось, на нём темнели пятна, похожие на кровь, может, от моих медленно заживавших порезов. Опухоль подбородка тоже спала, хотя мне по-прежнему было больно широко раскрывать рот, и с одной стороны болели зубы.

Кто-то вынул булавки из волос, которыми я закрепляла пряди, и теперь они свободно свисали на лоб и шею. Я, наверное, выглядела настоящим чучелом по сравнению с прежней аккуратной молодой леди, но тут не было зеркала, чтобы в этом убедиться. Влажный холод камеры заставлял меня кутаться в одеяло, как в шаль.

Не зная, чем заняться, я в тусклом свете комнаты принялась разглядывать одеяло — вовсе не такое грубое, как остальная постель. Осмотрев его, я поняла, что оно чем-то походило на то, каким я укрывалась в Аксельбурге. Несмотря на грязь, можно было разглядеть, что это бархат или парча, только такая грязная, что цвет определить невозможно.

В центре тяжёлого одеяла когда-то был вышит рисунок. Но, разглядывая его, я подумала, что нити вышивки нарочно выдернули с такой силой, что разорвалась сама ткань. Вроде бы это был какой-то герб, но настолько повреждённый, что с трудом проступали только его общие очертания.

Я насчитала четыре наступления темноты — мне казалось, что это означает приход ночи, — прежде чем набралась сил, чтобы попытаться встать. Ноги в чулках нащупали холодный пол, такой застывший, словно между камнем и моей кожей вообще ничего нет. Мне пришлось ухватиться за кровать, а потом за стену, чтобы сохранить равновесие.

Может, за мной наблюдали, хотя я не видела в двери глазка или щели в стенах. Но мне было всё равно. Я поставила своей целью окно, желая узнать, что за стенами тюрьмы.

Держась за стену рукой, я проделала медленное путешествие к окну, которое начиналось на уровне моих глаз. Из него дуло, и я по-прежнему куталась в одеяло, как в шаль.

Но со своего места я смогла увидеть только небо — ни верхушек деревьев, ни вообще никакой зелени. Меня это удивило. Я помнила, что Кестерхоф окружал лес. Прислонившись к стене, глубоко вдыхая свежий воздух, я собиралась с силами. Стало ясно, что нужно подняться выше, если я хочу что-то узнать. Значит, требовалось подтащить стул и забраться на него. Я не была уверена, что в своём нынешнем состоянии способна на такой подвиг. Но упрямо решила сделать то, на что совсем недавно считала себя не способной. Пошла назад и начала толкать стул к окну, сначала одним коленом, потом другим. И вот он упёрся в каменную стену.

Сбросив неуклюжее одеяло, я обеими руками ухватилась за подоконник, где из стены выступал каменный карниз. Немного постояла, собираясь с силами, и наконец, сделав последнее усилие, встала на стул и одновременно подтянулась на руках, избитых, со сломанными ногтями.

От открывшегося передо мной вида я пошатнулась и чуть не упала, еле удержавшись за стену. И снова выглянула.

Ни деревьев, ничего, только небо.

Где я? Это не Кестерхоф, который находится в долине и окружён остатками старого леса. Медленно, очень осторожно, чтобы не потерять равновесие и не упасть снова, я опустила руки и выглянула наружу. И чуть не упала в обморок.

Потому что смотрела с большой высоты, а я всегда плохо переносила высоту. Держась за подоконник, я сразу закрыла глаза, чтобы не видеть эту бездну, не чувствовать, что меня ничего не удерживает от падения, что я буду падать и падать, бесконечно…

Но я должна была узнать. Стиснув зубы так, что челюсть пронзила резкую боль, я продолжала бороться, по-прежнему не открывая глаз. Я ДОЛЖНА была узнать! То, что я сделала потом, далось мне гораздо труднее, чем встреча с разгневанным Конрадом фон Вертерном. Я заставила себя открыть глаза и не только посмотреть вниз, но и постараться разглядеть вертикальные стены и то, что под ними. Мне нужно было узнать, что такое моя тюрьма.

Ничего знакомого я не увидела. Лес, да, но далеко внизу. Я плохо переношу высоту и потому не могла судить, насколько далеко. Итак, меня увезли из Кестерхофа в какое-то место, которое считают более безопасным и укромным. Оно могло находиться где угодно в границах Гессена, и я никогда не узнаю, где именно.

Еле заставив себя выдержать этот осмотр, я наконец слезла со стула, послужившего мне лестницей. Закрыв лицо руками, я пыталась рассуждать логично, но какое-то время мозг мой словно погрузился в туман. Как меня привезли сюда… и когда…

Труда! Собственное положение настолько занимало меня, что воспоминание о девушке подействовало, как удар. У них имелись причины держать меня взаперти, но жизнь Труды для них ничего не значит. А она могла раскрыть их планы. Я вполне допускала, что барон способен на убийство, если оно может помочь осуществить его планы. А что ему нужно, я знала. Сокровище, груда золота и драгоценностей, которая стала моим проклятием, а не наследством.

Мне пришла в голову горькая мысль. Умирающий во дворце человек словно нарочно задумал всё это, чтобы прошлое никогда не смогло воскреснуть и напомнить об его позоре! После всего выпавшего на мою долю я готова была поверить в любую, самую дьявольскую интригу.

Я увлекла Труду вслед за собой в ловушку. Не имеет значения, что я не подозревала, как обойдутся со мной враги. Следовало быть гораздо осторожнее и не просить Труду сопровождать меня в Кестерхоф. В эти мрачные мгновения я почти поверила, что Труда мертва, погребена в глухом лесу человеком, вроде этого Глюка, наёмника графа, который впервые показал мне, что я целиком в их власти.

Чем я теперь могла защититься? Труде всё равно уже ничем не поможешь… разве что каким-то чудом мне удастся выбраться отсюда и обратиться к закону…

Закон? Какой закон? Закон здесь — воля курфюрста, а новый правитель вряд ли захочет помочь мне. Я раскачивалась взад и вперёд, безнадёжность положения ощущалась как новая серьёзная болезнь.

Нет! Я подняла голову, сжала руки в кулаки и посмотрела на дверь. Я ещё жива, силы отчасти вернулись ко мне. А пока жива, я должна была сделать… хоть что-нибудь.

Одеяло, упавшее с моих плеч, клубком лежало на полу. Я подняла его и бросила на кровать. Возможно, гнев придал мне сил, потому что я больше не шаталась, стояла твёрдо, несмотря на холодный пол под ногами.