Полковник без них знал это и отключил телефон. Далеко за логом все еще раздавался мелодичный перезвон колокольчиков. Не тяжелых колоколов, а легких и малиновых. Звонили в церкви к заутрене. И звук разносился по окрестностям.

Полковник лежал, разглядывая зеленую марлю полога. Колокольца все звенели. Он их слышал даже тогда, когда говорил по телефону. Одним ухом слушал голос похитителей, а вторым этот звук. Но почему из трубки он доносился сильнее, словно похититель стоял рядом с храмом. Удивительный эффект. Так бывает. Наложение звуков…

«Хрен это, а не наложение звуков! — подумал он тут же. — Звук доносился из трубки, а это меняет многое… Там же рядом Шанхай… Там и следует искать. Жаль, собаки нет. Тузик помог бы. Он умный. Но собака тоже пропала из дома…»

В течение дня телефон еще несколько раз пищал, но Кожемякин не отзывался. И лишь вечером, не выдержав трезвона, ответил. Оказалось, его потеряли и потому беспокоились. Похитители вели себя так, словно были равноправной стороной в гражданском договоре и не покушались на чужие жизни. У них и в уме плохого не было. Знакомая песня. Известные напевы. Бандиты чувствуют себя в безопасности, а легкий налет «равноправия в отношениях» — всего лишь пыль, которая сразу же и рассеется, как только они получат в руки Кожемякина.

— Что молчите, полковник? — спросил все тот же вкрадчивый голос.

— Я не молчу, у меня батарейки сели в телефоне. Заряжал…

— У… Понятно, — хмыкнули в ответ.

— Завтра утром перезвоню обязательно, а теперь извините. Пора опять принимать таблетки. Полпенсии на них ухлопал…

Бандиты отключились, даже не поинтересовавшись здоровьем. Оно им до лампочки. И то хорошо. Полковник им уже благодарен. Хотя бы за то, что не устроили в его доме засаду. Мало ли по каким причинам они это не сделали. Может, им кто-то помешал.

День тянулся к концу невыносимо долго. Кожемякин был готов сорваться и лететь, но всякий раз останавливался. Средь бела дня удобно проводить презентации и осмотры места происшествия. Теперь он знал, где искать мать. Хоть район и большой, но все же меньше, чем настоящий Шанхай. Это даже не дома. Они исключены. Едва ли в двухэтажных брусчатых домах можно держать заложницу. Слишком это рискованно. Зато среди хозяйственных построек, напротив, — самое место. Вдоль огородов, бань, погребов и гаражей. Причем где-то рядом с церковью, потому что уж слишком отчетливо трезвонили колокола.

Выехал в первом часу, оседлав Резидента и повесив на себя шашку. Снайперская винтовка с глушителем, вынутая из контейнера, лежала поперек седла. Она проверена и готова к действию.

Перебрался на другую сторону лога и вышел на опушку, щупая глазами пространство. Иштанская улица. Переулки. Столбы. Лай собачий и коровий мык. Темное здание церкви. Высокая церковная ограда впритык к шанхайским пристройкам. С них, от церкви и следовало начинать поиск.

Он так и сделал: тихо подъехал и прислушался. Тишина. Местами мелькнет в окнах огонек телевизора. На Михалыче шуба, вывернутая наизнанку, топорщится мехом. Тихим шагом, в бесформенной шляпе на голове, обошел вокруг шанхайских хозпостроек и никого не встретил. На осмотр ушло минут двадцать. Хозяйственные постройки представляли собой бесформенную смесь из заборов, бань, сараев, погребов и огородов, разбросанных между лесом, церковью и домами. Рядом с домами постройки имели более или менее законченный и стройный вид, представляя собой улочку с бесчисленным рядом самых разных дверей.

Резидент тих и послушен. Его шаг на взбитом песке почти не слышен. Конь не страдает расстройством зрения или памяти. Если понадобится, он вовремя унесет хозяина.

Михалыч проехал мимо сараев, углубился в огороды и стал разглядывать постройки с тыла через оптический прицел. Ни огонька кругом, ни фигуры человеческой. Даже звуков не слышно, кроме напряженного стрекота кузнечиков.

В шубе, да по летнему времени давно сделалось жарко, но полковник не снимал ее. Лежать в мокрой траве или на сырой земле лучше в ней, чем без нее. Это он давно усвоил. Крутом по-прежнему никого, и полковник направил коня в огороды и вскоре вернулся к исходному рубежу: в банях и погребах пусто — иначе рядом была бы охрана. Однако ее не было. Во всяком случае, она себя никак не обозначила.

Вернувшись, пошел опять вдоль Шанхая.

Вот и забор церковный мутнеет вблизи. Постройки на этом месте заканчивались.

— Ты чо, дядя, потерялся? — вдруг треснул голос за углом. Дорогу преградили две тени. — Проезжай мимо. Чо ты здесь трешься! — Двое парней уже стоят у коленей, хватаются за сапоги.

Конь пугливо дернулся. Кожемякин потянул за собой винтовку и тут же опустил в переносье тому, что был слева. Тот охнул и упал, хватаясь за лицо. У второго руки бегали в полах собственной куртки в поисках чего-то, но не находили.

Одним движением Кожемякин дернул на себя эфес шашки и тут же ударил мужика плашмя в темечко — некогда размахиваться. Тот не стал охать. Повалился беззвучно в лопухи.

Пришлось слезать с коня. Оба парня лежали трупами, без движений. В карманах у одного оказался сотовый телефон. У второго было пусто. От обоих несло стойким трехдневным перегаром.

Кожемякин готов был уже пожалеть «убогих»: налили шарики и решили поиграть на нервах. Он взглянул на сарай и тут только понял. Эти оба вышли не из-за угла вовсе, а из двери. Сарай настежь распахнут, раздается сытое хрюканье.

Полковник шагнул внутрь и включил фонарь, готовый рубить направо и налево. За перегородками вдоль стены смотрели сонные свинячьи глаза. Свинья с белыми поросятами и двое подсвинков в углу.

В конце виднелся открытый проход. Возможно, это был выход в огород. Кожемякин выключил свет и вышел через него из сарая. Действительно, там оказался огород. В нескольких метрах от выхода стояло еще одно сооружение. Это могла быть баня. Михалыч приблизился к двери и, снова включив фонарик, осторожно потянул на себя ручку. И тут же увидел: на лавке, рядом с бочкой сидит мать. У нее был вид обреченного существа.

— Мама…

— Сынок.

— Идем скорее отсюда, мама…

Они вышли тем же путем, не закрывая дверей. Парни отдыхали в тех же позах и добавки не требовали.

— Пусть живут, — вслух подумал полковник. — Может, они даже одумаются и перестанут…

Посадив мать на коня, взял в руки повод и повел за собой. Только бы не свалилась сверху.

— Не упадешь, мама?

— Я всегда знала: господь милостив, он спасет… — говорила радостно мать, не отвечая, и поправляла на себе полушубок. Ее знобило от испуга.

«…Полость медвежья лежит на снегу. От холода трещат деревья. Снежная пыль блестит на солнце. Шкура вмялась в снег под коленями князя…

«Аз, Тоян Эушта, даю шерть государю своему…»

Три служилых человека замерли рядом, стоят не шелохнувшись. Один из казаков держит над непокрытой головой князька саблю. На острие хлебушек посоленный вздет. Другой казак торжественным голосом читает строки клятвенной записи, третий переводит их…

Тяжкий зимний путь позади. Позади Москва с ее белым царем Борисом. Как бы ни был тяжек путь, как бы ни были тягучи раздумья, все преодолел Тоян. Царь принял поклонных соболей, да горностаев, да бобров добрых. В ответ одарил английским сукном, рисунчатой шелковой тканью, тафтой венецейской. А под конец повелел, чтоб в их земле в Томи поставити город и от их недругов от дальних земель всем оберегати, чтоб до своего государева указу имати не велети, а их беречи и льготить во всем.

Следом поехало санной дорогой царево послание в Сургут: «От царя и великого князя Бориса Федоровича всея Русии в Сибирь, в Сургутский город Федору Васильевичу Головину да голове Гаврилу Ивановичу Писемскому. Бил нам челом Томские земли князек Тоян, чтоб нашему царьскому величеству его Тояна пожаловати, велети ему быти под нашею высокою рукою и велели бы в вотчине его в Томи поставити город. А место де в Томи угоже и пашенных людей устроити мочно, а ясачных де у него людей триста человек. И как де город поставят, и те де все ясачные люди придут к нашему царьскому величеству, и ясак учнут платити. А которые будут около того города наши непослушники и он, Тоян, учнет про них сказывати и приводити их под нашу царьскую высокую руку…»