— Ну и нализался ты ночью! — говорит Леберт, поворачиваясь ко мне. — Пока выступала Анжелика, ты был еще ничего, но вот во время Лауры совсем уже лыка не вязал. А она так старалась. Ну да ладно, те, по крайней мере, видели хоть что-то! — Он показывает на ребят. — Головка-то бо-бо?

— Всё в норме, — отвечаю я. Я вру. Сжимаю пальцы.

Толстый Феликс поворачивается ко мне. Глаза у него просто стеклянные. Красные щеки. Волосы растрепаны.

— Мне очень жаль, но я снова должен задать вопрос. Я знаю, что спрашиваю слишком часто.

— Не бери в голову, — отвечаю я, — вопросы следует задавать. Иначе многое просто невозможно понять. Но я не знаю, смогу ли ответить. Ведь иногда непонятными оказываются именно ответы.

— Что это было? Я имею в виду наше бегство из интерната? Побег? Поездка на автобусе? В поезде? Метро? Стрип-бар? Зачем это все? Для чего? Как это можно обозвать? Это и есть жизнь?

Я задумываюсь. Для моей гудящей головы это уже некоторый перебор. Начинаю глубоко дышать. Открываю рот:

— Я думаю, что все это можно назвать историей. Историей, написанной самой жизнью.

Сжимаю губы. По лбу течет пот. Глаза у Шарика стали совсем большие. Он проводит по ним рукой.

— А это была хорошая история? О чем она? О дружбе? О приключениях?

— О нас. Интернатская история. Наша интернатская история.

— А в жизни много историй?

— Очень много. Бывают истории грустные, а бывают веселые. А есть еще и другие. Все они разные.

— А как они различаются?

— Никак. Не нужно ничего упорядочивать. У каждой свое место.

— А где они, эти места?

— Я думаю, на жизненном пути.

— А наша история с бабами, помнишь, четыре месяца назад, она тоже на нашем жизненном пути?

— Да.

— А сейчас мы где?

— Да все на том же жизненном пути. Мы создаем или находим новые истории.

Толстый Феликс снова прижимается головой к стеклу. Его глаза что-то ищут.

Кладбище маленькое. Могила тоже. На ней почти ничего не посажено. Серый четырехугольный могильный камень. Надпись успела состариться. Такое впечатление, что она сделана еще в прошлом веке. Похоже, что Ксавьер Милс был очень беден. Его инициалы охраняет белый младенец Иисус. Смотрит на нас строго. Замбраус присел перед могилой. Кладет на нее букет белых роз. Рядом с ним стоит Леберт. Мы с парнями держимся сзади. Янош подходит к нам последним. Он о чем-то думает. Волосы всклокочены. Он зевает. Встает рядом.

— Старина, я опоздал! — говорит Замбраус, повернувшись к могиле. — Я знаю. Но все равно я пришел. И привел с собой ребят из интерната. Новое поколение. Ты бы ими гордился! И моим старым другом Чарли тоже. Я думаю, вы бы поладили. Он в полном порядке…

В этот момент меня дергает толстый Феликс, его усталые глаза смотрят прямо на меня.

— Каждая история заканчивается вот так?

— Да, я думаю, что каждая история заканчивается именно так. Но кто знает, может быть, при этом начинается еще одна, новая. Решать не нам. Мы можем только смотреть. Смотреть и ждать, что с нами будет. Может быть, так начинается новая история.

Что можно сказать про жизнь в интернате? Мне кажется, что описать ее довольно трудно. Это же только одна жизнь. А сколько их, жизней, в этом огромном мире! Знаю точно: интернат нельзя забыть. Ни на минуту. Хорошо это или плохо, решать не нам. Могу только сказать по этому поводу, что там все приходится делать вместе. Вечное вместе. Вместе есть. Вместе пропускать по стаканчику. Говорю по собственному опыту. И даже плакать приходится вместе. Если начинаешь плакать один, обязательно придет кто-нибудь, кто начнет плакать вместе с тобой. Я думаю, что так и должно быть. Иногда хочется умереть. А иногда чувствуешь, что в тебе запас жизни на двоих. Что сказать про жизнь в интернате? Все проходит. Теперь-то я это знаю.

Вещи уже упакованы и стоят перед кроватью. Янош помог мне собраться. Три чемодана и сумка. Красиво расставлены в ряд. Готовы к отправлению. В горле комок. Внезапно все начинает казаться таким пустым. Холодные стены. На письменных столах ничего. В теле появляется странное ощущение. Кладу правую руку на потный лоб.

По математике снова «неуд». Не лучше и по немецкому. Этого вполне достаточно. Я пролетел. Должен покинуть интернат. Они послали моим родителям ядовитое письмо: К сожалению, у Вашего сына нет способностей. А кроме того, с ним была масса проблем. Его часто видели в неурочное время в крыле у девушек.

Через десять минут за мной приедет отец. Пока еще у меня есть время проститься с Яношем и ребятами. Они смогут уехать на летние каникулы только завтра. Как и все остальные. Папа настоял на том, чтобы забрать меня еще сегодня. За день до конца учебного года. Они ему разрешили. Может быть, им хочется поскорее от меня избавиться. Но обижаться на них не за что. Толстый Феликс спрашивает, что теперь со мной будет. Он обнимает меня за плечи. Я улыбаюсь. Мое будущее представляется мне в розовом свете. Буду жить у отца. За это время он успел уехать из дома. Снял маленькую трехкомнатную квартирку. Между Швабингером и Мильбертсхофеном. Он считает, что там много молодежи. Самое то для меня. Я заранее радуюсь. Вспоминаю про Маттиаса Бохова. Буду ходить в специальную школу. В Нойперлахе. Мама сказала, что там упрощенная программа по математике. Но, честно говоря, ходить туда мне не хочется. Не хочу я все время быть новеньким. Этакий новичок с письмом под мышкой. Слава богу, это не интернат. После обеда я смогу уходить домой. Плакать. Смеяться. Быть счастливым. Скоро мне исполнится семнадцать. Я слышал, что в этом возрасте в жизни все беспощадно меняется. Наверное, и у меня будет то же самое. Моя тренерша по лечебной гимнастике говорит, что у меня явные ухудшения. В смысле одностороннего пареза. Левая рука все больше съеживается. Да и нога тоже. Она считает, что в один прекрасный день я не смогу больше ходить. Все равно чудо уже то, что я вообще научился передвигаться. Это она так считает. Но ведь я все еще живу. А пока живу, все как-то развивается. По крайней мере, так сказал кто-то из этих самых философов. Может быть, так оно и есть. Когда я последний раз ездил домой на выходные, то познакомился с девушкой. Может быть, это было начало. Но точно я не знаю. Она сказала, что я показался ей довольно необычным. Не знаю, получится ли у нас что-нибудь. Если хотите, можете меня навестить. В Швабинге. После всего, что вы узнали, вы знакомы со мной довольно хорошо. Наверняка вы найдете меня без труда. Я тот мальчик, который подозрительно подволакивает левую ногу. Я почти не бываю в толпе. А если и оказываюсь там, то где-нибудь сзади. В самом хвосте. Не считая тех случаев, когда хожу с отцом на концерты «Роллинг стоунз». Вот там я впереди. У самой сцены. Отец все время боится, что ему не будет видно. Но последнее время они все равно не ездят на гастроли. С прощального бала в Нойзеелене волосы у меня обесцвечены перекисью водорода. Мы с ребятами все так сделали. Смотримся довольно забавно. Как братья. Янош считает, что это крези. Он стоит у подоконника. Опирается на него. Медленно раскачивается туда-сюда. Поворачивается. Морщит лоб.

— Пообещай мне быть осторожным!

— Посмотри на меня! Разве я похож на человека, который будет вести себя неосторожно?

Янош смеется. Делает три шага в мою сторону. Прижимает меня к себе.

— Приезжай к нам в гости, — говорит он.

— Конечно.

Беру сумку. Подхожу к обоим Феликсам. Обнимаю их.

— Будьте бдительны, парни! — Оба Феликса смотрят на меня.

— Бывай, старина. Верь в себя! — говорит Шарик.

Тонкий Феликс кивает и протягивает мне руку. Подхожу к Флориану, которого все называют девчонкой. Обнимаю.

— Веселые дела мы с тобой творили, правда? — говорю я.

— Очень веселые. До свидания, Бенни.

Подхожу к Трою. Он бодает меня головой в живот.

— Не сворачивай со своего пути, — говорит он и протягивает мне руку.