Вспоминаю нашего пса. Чарли. Папочка у него был настоящий монстр. Равно как и мамочка. Не удивительно, что Чарли вырос больше метра ростом. Он умер два года назад. Кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Чарли был моим другом. Опорой в трудные времена. Иногда я ложился рядом с ним, если ночью было не уснуть. Если на улице была гроза. Я не люблю грозы. А Чарли они были по барабану. Скала. За которой я мог укрыться. В любую минуту. В любом месте. Никогда не забуду его морду. Нос мог съежиться. Как губка. Он был такой мягкий! Да и все было мягкое. Уши как вата. А живот как огромный корабль, покачивающийся вверх и вниз. В зависимости от погоды. Я до сих пор хорошо помню нашу последнюю ночь. Слюна у Чарли снова была с кровью. Я спал вместе с ним в ванной, на складном стульчике. Но долго не выдерживал. Подползал к нему. И продолжал спать, теперь уже на полотенце. В ту ночь Чарли был очень грязный. Кровь из горла. Кровь в кале. И все, что я мог для него сделать, это быть рядом. Положить на него руку. Так я и сделал. Обнял его и молился. Я молился и просил не отбирать у меня собаку. Чарли всегда меня охранял. Если он был рядом, никто не называл меня инвалидом. Я был в безопасности. Я специально совершал с ним долгие прогулки по кварталам, в которых много молодежи. Люди, видевшие меня, начинали испытывать ко мне уважение. Потому что у меня был он. Чарли. Мой пес. Мой утес. А если мне было одиноко, то мы все время играли в одну и ту же игру. С кольцом. Я подбрасывал в воздух пластиковое кольцо сантиметров десять в диаметре, а Чарли его ловил. В принципе, это довольно скучно. Но ведь игра есть игра. Наша игра. Иногда мы играли целый день. Той ночью два года назад, когда наш пес умер, Господь Бог, наверное, несколько отвлекся. Потому что он не услышал моих просьб. Утром, около четырех часов, Чарли не стало. Большой мощный корабль поднялся и опустился последний раз. А потом движение прекратилось. Глаза Чарли закатились. Ему было столько же лет, сколько и мне. Четырнадцать. К нам он попал крошечным щенком. Я все еще его помню. И пока я помню, Чарли будет жить. Уж не знаю как, но будет. В тот же самый день мы похоронили его на лугу. Собралась вся семья. Все плакали. Только мама не плакала. Она не очень любила Чарли. Ей все время казалось, что он для меня опасен. Кроме того, с ним было много хлопот. А вот отец его любил. Они хорошо понимали друг друга. Имя ему дал папа. В честь Чарли Уотса. Ударника из «Роллинг стоунз». Если бы наш пес был жив, я бы обязательно его навестил. Но всё уже в прошлом. Времени нет до меня никакого дела. И до Чарли тоже. Не интересует его мой утес.

«Тебе не кажется, что у нее вкус жизни?» — спрашивает Янош и затягивается своей сигарой. Остальные тоже уже успели выйти на платформу. По глазам видно, что они устали. Вклиниваемся в людскую толпу. Платформа здесь больше, чем в Розенхайме. Метров десять в ширину. А в длину, наверное, сто. Каждый шаг по камням отзывается странным звуком. Толстому Феликсу это очень нравится. Он смеется каждый раз, когда ставит на камни правую ногу. Даже в это время здесь полно людей. В основном молодежь. Парочками или группами они шныряют вдоль перрона. Некоторые пришли покурить или выпить. А некоторые просто так, чтобы побыть здесь. Встретиться с корешами. И сдобрить жизнь малой толикой жидкого дерьма. На земле около рекламного плаката лежат два бомжа. Жизнь оставила на их лицах свой отпечаток. Они исцарапаны. Все в шрамах. Один из бомжей смотрит прямо на меня. У него длинные светлые волосы и рыжеватые усы. Одной рукой обнимает своего приятеля. Оба, как мне кажется, сейчас уснут. Даю им немного денег. Не могу пройти мимо, ничего не дав. Снова поворачиваюсь к Яношу и остальным. Они как раз возвращают Замбраусу деньги, которые он потратил на билеты.

— Мне всегда казалось, что у жизни другой вкус, — говорю я и затягиваюсь своей сигарой. Поднимается темный дым.

— Вот как? И какой же, по-твоему, у нее вкус?

— Может быть, чуть более сладковатый. Ведь, в конце концов, в жизни бывают и приятные вещи.

— И откуда у тебя в голове такая каша? Сладкой может быть разве что моя шоколадка, но уж никак не жизнь, — говорит Шарик. — А вы не обратили внимания, как часто в последнее время мы несем всякую лабуду?

— Мы всегда несем лабуду, — отвечает тонкий Феликс.

— Точно, — замечает Шарик, — но мы здесь не для того, чтобы пороть чушь, а для того, чтобы ею заниматься! А значит — вперед!

— Шарик прав, — говорит Янош. — Вперед! Пошли!

Итак, мы идем через зал главного мюнхенского вокзала. Он довольно большой. Повсюду магазинчики. Есть даже порнокинотеатр. Толстый Феликс прижимается носом к рекламному плакату — «Дом множества пороков». Нарисована чернокожая женщина, ласкающая себе груди. На ней красные трусики. Шарику кажется, что это настоящее бесстыдство. Он глупо хихикает.

— Пошли, ну! — говорит Янош. — Мы же направляемся в стрип-бар. Вот там настоящие бабы! Прибереги свою похоть на потом!

— Я могу приберегать свою похоть, сколько захочу.

Феликс остается у плаката. Мы ушли уже довольно далеко. Впереди Замбраус. За ним тонкий Феликс и Янош. Замыкающими Флориан, Трой и я.

Трой делает важное лицо. Глаза блестят.

— Ну и как, тебе нравится? — спрашиваю я.

— Да. Нравится. Собственно говоря, мне бы хотелось остаться здесь навсегда.

— Здесь — это в Мюнхене?

— Нет, с вами. Постепенно я начинаю чувствовать, что живу.

— Как здорово ты сказал!

Флориан, которого все называют девчонкой, быстро подбегает к идущим впереди.

— Трой умеет разговаривать! — взволнованным голосом орет он на весь зал.

— Правда?

Остальные оборачиваются. С противоположного конца зала бежит толстый Феликс.

— A у тебя есть удостоверение инвалида? — спрашивает меня Янош, когда мы заходим в метро. Нам нужно проехать четыре остановки. До мюнхенской свободы. Осталось недолго. Кроме нас в вагоне почти никого нет. Мы садимся.

— Нету, — отвечаю я.

— Почему нету? — хочется знать толстому Феликсу.

— Не дают. Говорят, что я не инвалид. Ведь ходить-то я могу. Так сказали.

— Они что, совсем с резьбы съехали? — спрашивает Янош. — И даже обследования не было?

— Никакого обследования. Но должен признаться, я совсем не повернут на получении этого удостоверения. На фиг оно мне сдалось? Доказывать, что я инвалид?!

— Но ведь недавно ты сам мне сказал, что у тебя нарушено равновесие. А это может быть опасно. Например, в метро. Когда полно народу. Поэтому для инвалидов есть специальные места. Они же как раз для тебя!

— Да и входные билеты для инвалидов всегда дешевле, — добавляет толстый Феликс, — например, в порнокинотеатр.

— И ты это заслужил, — говорит Янош, — ведь ты со своей инвалидностью беден, ты об этом хоть знаешь? Они спокойно могли бы платить тебе пенсию. Но их это совсем не интересует. Чего можно ждать от государства!

— При чем тут государство? Это же собес.

— Что в лоб, что по лбу — все они одинаковые. Государство, — говорит Янош.

— А что ты имеешь в виду, говоря «государство»? — спрашивает толстый Феликс.

— Никто не знает, — задумчиво тянет Флориан.

— Наверное, это люди, которые всё обеспечивают. Они решают, что правильно, а что неправильно.

— А зачем они нужны? — спрашивает толстый Феликс.

— Ну, всякое, — отвечает Янош, — строительство дорог и всё такое. Метро. Думаю, без них мы бы здесь не сидели.

— Разве это не те же самые люди, из-за которых бывают все эти заговоры, — спрашивает Шарик, — и которые все время что-то скрывают?

— Ну да, те же самые, я так думаю, — замечает Флориан, — это они сажают преступников в тюрьму.

— Черт подери, чем только они не занимаются! — говорит толстый Феликс. — Это же плохо! А мы-то какое имеем отношение ко всей этой кутерьме?

— Мы же люди, — отвечает тонкий Феликс.

— А кто тогда те, другие, если мы люди? — спрашивает Шарик.