Заплакал. Слезы ползут по его щекам. И глаза полны слез. Он всхлипывает. Я придвигаюсь к нему поближе. Я же этого не хотел. Осторожно провожу рукой по его спине.

— Бог мне не помогает, — всхлипывает Трой, — просто не помогает. Сытый и довольный сидит там, наверху, и не помогает мне. — Трой закрывает лицо руками. Наклоняется вперед. Плачет. Слышны его тихие стенания.

— Когда-нибудь он нам поможет, слышишь, Трой. Когда-нибудь. Когда-нибудь он вытащит нас отсюда, из всего этого дерьма, и поможет нам, слышишь, Трой? Поможет и тебе, и мне. И мы оба посмеемся. Когда все будет позади. Когда жизнь перестанет быть большим пачканьем кровати. Слышишь, Трой!

— Жизнь всегда останется большим пачканьем кровати. — В его голосе звучит отчаяние. Лицо красное. По щекам катятся слезы. — Леберт, я больше так не могу! Не могу я больше! Куда же, черт подери, мы идем?

Он готов. Это видно. Когда-нибудь любому оказывается достаточно. И молчаливому Трою тоже. Янош называет это фазой публичного дома. Это когда всё не так. Когда уже сыт по горло. После чего можно просто лопнуть. Так считает Янош. Янош утверждает, что это очень даже хорошо. Иначе сдохнешь.

Не знаю, так ли это. Я думаю, что все мы ругаем только то, что ругать нет никакого смысла. Как мало мы знаем! Про Троя, например, я бы никогда ничего подобного не подумал. Я всегда считал, что он как-то существует. Как луна или звезды. Они ведь никогда не попадают в фазу публичного дома. Но и тут можно ошибаться. Молодость ужасна, считает Янош. У каждого свои проблемы. И у Троя тоже. Он как раз сморкается. Я все еще глажу его по спине.

Вспоминаю про своих родителей. Про выходные, которые в последнее время мы проводили все вместе. Все это было достаточно сложно. Я никак не мог отдохнуть по-настоящему. Меня всегда преследовало чувство, что скоро придется возвращаться в интернат. Что бы мы ни делали, все было плохо. Я злился. На себя. На папу, маму, сестру. На то, что все когда-то кончается. И мне придется искать свою жизнь в другом месте. Не где-нибудь, а в интернате. Янош говорит, что это и есть трагедия воспитанника интерната. В воскресенье нужно ехать обратно. Конец. Баста. В постоянно хорошем настроении. И со старым чувством товарищества. Один за всех и так далее. Он считает, что это довольно утомительно. Ведь жить дома было бы намного лучше. Думаю, что он прав. Даже если мои родители часто ругаются. Почти каждое воскресенье, когда я был дома, мама плакала. Она сидела на кухне. И слезы текли по ее лицу. Как у Троя. Сестра сидела рядом и пыталась ее успокоить. Обе они очень сердились на отца. А я всегда был между ними. Не хотел принимать чью-либо сторону. Мне казалось, что виноваты мы все. Думаю, что все это очень запутано. Слишком сложно, по крайней мере для меня. Этого мне не понять. Если бы я не знал другого выхода, то сказал бы, что мне нужна фаза публичного дома. Мне необходимо выплеснуть всё. Чтобы начать сначала. Очень больно смотреть, как плачет твоя мать. Иногда это последнее, что я вижу, уезжая в Нойзеелен. Она плачет. На кухне. На красной табуретке. Перед окном. А еще говорят, что быть молодым просто. Но так считают только те, у кого молодость позади. Может быть, тогда им хочется ее вернуть. Думаю, что делать этого не стоит. Боже мой, как все это отвратительно! Трой мог бы сложить об этом целую поэму. Понятия не имею, как его успокаивать. Не говорить же ему, что он должен перестать писать в постель! Но мне бы очень хотелось ему помочь. Мне его жалко. Да уж, этот парнишка родился явно не в рубашке.

— Давай отсюда убежим. Просто свалим и всё. Заберем ребят и исчезнем. Куда-нибудь. Мир огромный. Здесь я больше не выдержу!

— Но мы не сможем. Нас будут искать и найдут. Мир гораздо меньше, чем тебе кажется. По крайней мере, интернатский мир. Свалить мы не можем. Это слишком опасно.

— Если мы поторопимся, то у нас все получится. Можно поехать в Мюнхен. Еще до ужина. В Розенхайм идет автобус. А оттуда поедем на поезде. — Трой пытается поймать мой взгляд. Смотрит на меня пустыми и печальными глазами. Мальчик не шутит. Это сразу видно.

— Не заставляй меня и дальше быть простым зрителем, — говорит он, — не заставляй меня стоять в темноте и таращиться на сцену. Всю жизнь я таращился на сцену. Больше не хочу. Теперь я хочу попасть на сцену сам. Хочу сделать что-то безумное. Чего еще никто никогда не делал. Что-нибудь крези.

— Крези?

— Крези.

Я замираю. Не очень мне все это нравится. Не хочу я никуда сваливать. Это наверняка неприятно. Где нам ночевать? Ворота закрываются в 23.00. После этого невозможно ни войти, ни выйти. Тем лучше, как сказал бы Янош. Тогда мы переночуем в Мюнхене. Вопрос только, где именно. В интернате нас наверняка быстро хватятся. Вот начнется заваруха! Я медленно откидываюсь назад. Начинаю глубоко дышать.

— Кто-нибудь уже так делал?

— Как?

— Ну, убегал уже кто-нибудь в Мюнхен, чтобы там переночевать? Просто так? Без предупреждения?

— С тех пор как я здесь, ни разу, — отвечает Трой, — тем более в нашем возрасте. Таких вещей позволять себе нельзя. Это же почти преступление. — Он смеется.

— А почему мы можем себе позволить?

— Потому что мы самые лучшие. Сам подумай! Кто бы мог претворить самую безумную идею всех времен лучше, чем мы вшестером: Янош, оба Феликса, Флориан, ты и я? Мы рождены для безумных идей. — Трой хохочет. Глаза сияют.

Думаю, ни разу в жизни он еще не был так доволен. У него едет крыша. Он наклоняется вперед. Слезы высыхают. Только на щеках остаются красные пятна.

Молчаливый Трой перепрыгнул собственную тень. Это видно. Он на пути исправления. На его перекошенных губах появляется улыбка. Он встает и говорит: «Мы вшестером».

— Вы что, собираетесь свалить? — В голосе Яноша слышится восторг. Я вытаскиваю его из нашей комнаты. Я только что сложил в свой синий рюкзак самое необходимое. Попить. Несколько шоколадок. Пару книг. Никогда не знаешь, что может понадобиться. Может быть, мне даже захочется почитать. Возможно всё. Янош ухмыляется. В его глазах — жажда приключений. Мне кажется, что он сильно взволнован.

Флориан говорит, что для Яноша это самое что ни на есть отпадное. Сделать ноги ему хотелось всегда. Но он не решался свалить один. А сейчас нас целая свора. Как же без него! Флориан считает, что для этого он уж больно крези. Сам Флориан, которого все называют девчонкой, тоже с нами. Он говорит, что здесь очень скучно. Он даже специально уговаривал тонкого Феликса. Тому сначала совсем не хотелось никуда бежать. Он считал, что это опасно.

Но теперь он тоже с нами. Все это чересчур уж волнительно, пропустить никак нельзя. Мы берем и толстого Феликса. Он как раз после обеда завалился поспать на пару часов. О своем счастье он еще даже не подозревает. Янош собирается его разбудить. Нам эта идея совсем не нравится.

— Ты слишком груб! — говорит тонкий Феликс.

— Я груб? Слушай сюда! Шарик меня любит. Он будет без ума от идеи тайно двинуть в Мюнхен вместе со мной. Я-то его знаю.

Янош направляется в комнату Шарика. На всё уходит пара минут. Он тут же появляется с толстым Феликсом, которого тащит за собой.

Вид у Феликса заспанный. Спутанные волосы падают на лицо. Вид забавный. Все гогочут. На щеке — след от подушки. Он резко поднимает вверх руки.

— Совсем отмороженные!

— Конечно отмороженные, — отвечает Янош, — поэтому нам нужен кто-нибудь, у кого еще ничего не отморожено. А так как наш восп Ландорф навряд ли двинет с нами, то нам пришлось обратиться к тебе.

— И тут вы правы. Но из-за того, что я не отмороженный, я никуда с вами не поеду.

— Так мы и думали, — отвечает Янош. — Но ты нам нужен. Ты не можешь не поехать с нами. Ведь ты как волны нашего прибоя, бьющие о могучие скалы!

— Волны вашего прибоя, бьющие о могучие скалы?

— Да, наш огромный кусище сахара.

— А почему именно я должен быть вашим огромным кусищем сахара?