Рядом обычно фотография дедули с молодой бабенкой, обладательницей больших сисек. Но этого не может быть. Это всё не на самом деле. Только в этих дебильных журнальчиках. Но не со мной. Не с нами. Не в моей семье. Семья — это ведь гораздо больше, чем большие сиськи. Она не может не быть важнее. Я совсем не хочу терять свою семью. Ведь это часть меня. Что я без нее? Обломок? Осколок? Неужели человек должен остаться без семьи, чтобы стать человеком? Мне кажется, что я об этом слишком много думаю. Следует двигаться вперед самостоятельно. Я нахожусь где-то в Розенхайме. Автобус останавливается. От толчка меня прижимает к сиденью. Я встаю. Левая нога болит. Янош видит это по моим глазам. Предлагает опереться на него. Вместе мы выбираемся из автобуса. Замбраус, Флориан и все остальные ждут на тротуаре. Вокруг очень оживленно. Мимо движется тысяча людей. В их глазах светится радость. Флориан, оба Феликса, Трой и Замбраус ничем от них не отличаются. Даже лица у них дрожат от возбуждения.

— Итак, вперед, — объявляет толстый Феликс, — штурмуем большой город. Шесть самых сумасшедших в этом столетии типов наконец-то в полной боевой готовности. Можно начинать атаку. На Мюнхен.

— Думаешь, они посадили нам на хвост копов? — спрашивает Янош.

Его глаза остаются холодными. Он ничем не выдает своего волнения. Кладет мне на плечо руку, смотрит на меня. Похоже, он в курсе, о чем я только что думал.

— Мне так не кажется, — отвечает Феликс, — почему они должны послать копов именно сюда? Они шныряют по Нойзеелену. В поезд сядем без всяких проблем. А там нас только и видели. Замбраус купит семь билетов. Вон там, в окошечке! Никто даже внимания не обратит. А мы подождем на платформе. Кажется, нам нужна вторая. Вот там и встретимся. Ровно через десять минут. В контакт со служащими не вступать! Мало ли что!

С этими словами толстый Феликс и все остальные устремляются к зданию вокзала. За ними с треском захлопывается дверь. Она из стекла. Четверка парней несется по залу, за ними Замбраус, устало направляющийся прямиком к билетному окошечку. Я смотрю на Яноша. А он разглядывает мою левую ногу.

— Как всегда? — спрашивает он.

— Как всегда, — подтверждаю я.

— Сдаваться нельзя, Бенни. Человек никогда не должен сдаваться. Его можно уничтожить, но сдаваться он не должен.

— Даже если иногда проще сдаться?

— Даже тогда.

— А я хочу сдаться. Все стало каким-то непонятным. Ушло куда-то далеко. Сам не знаю почему. Янош, я не вижу никакого смысла. И никакого конца. Все время думаю о родителях. О невесте моего отца. Да и нога прямо горит от боли. Дефектная нога не предназначена для самого безумного путешествия столетия. Имея дефектную ногу, следует нежиться в кроватке. Отдыхать. Устал я, Янош. Измотался.

— Бенджамин Леберт, ты герой, — говорит Янош глубоким голосом. У него даже глаза блестят. Медленно он тянет меня на один шаг вперед.

— Герой? Разве инвалиды — герои?

— Инвалиды нет. А вот ты — герой.

— Почему?

— Потому что через тебя говорит сама жизнь.

— Через меня?

— Через тебя.

— То, что говорит через меня, это такое дерьмо.

— Нет, это волнует! — В голосе Яноша слышится удовлетворение. — Жизнь — волнительная штука! Все время находится что-то новенькое.

— А разве всегда хочется новенького?

— Конечно хочется. Иначе ведь скучно. Человек все время ищет, как сказал Феликс, путеводную нить. Надо все время искать путеводную нить. Молодость — это на самом деле великий поиск путеводной нити. Пойдем, Бенни! Давай искать путеводную нить! Лучше всего в мюнхенском поезде.

И с этими словами он тащит меня в здание вокзала.

Мы оказываемся в большом зале. В центре зала — билетные кассы и справочное. Наверху большие синие буквы. Для ориентации. Из громкоговорителя доносится отчаянное: «Номер 27д, подойдите, пожалуйста, к окошку А!»

Мы с Яношем поднимаем головы и смеемся. Интересно, кто он такой, этот таинственный 27д? На стенах множество рекламных плакатов. Рекламируют в основном ежедневные газеты. Ищу газету своего дяди. Вот и она. Под самым потолком, крайняя справа. Яркая сияющая надпись. Вдалеке видны платформы. Наш поезд отходит со второй. Его уже объявили: «Интерсити на Карлсруэ. Остановки в Мюнхене, Пасинге, Штутгарте. Отправление по расписанию в 20 часов 45 минут».

Смотрю на часы: 20.32. У нас еще есть время. Янош бежит к сигаретному лотку в самом конце зала.

Это даже не лоток, а целый киоск. Из него выглядывает маленький бледный человечек. Сверху прикреплена неоновая вывеска в форме сигареты. Надпись гласит: Monsieur de Tabac.

— Что тебе надо? — спрашиваю я Яноша, когда тот устремляется к крошечному окошечку.

— Две сигары.

— Две сигары? Для чего?

— Чтобы покурить. Для нас.

— Для нас? — повторяю я. — Зачем?

— Ну, мы же мужчины. А мужчины курят. Ты еще ни разу не видел «День независимости»?

— Видел. Но они же спасли мир от инопланетян. А мы пока еще таких подвигов не совершили, или я чего-то не понимаю?

— Не совершили. Но мы сделали кое-что похожее.

— Что именно, если, конечно, можно спросить?

— Мы вырвались из интерната. А для нас это было, по крайней мере, не легче, чем спасти Землю от инопланетян. В жизни все относительно.

— Ты правда так думаешь?

— Конечно. И кроме того, свои сигары мы заслужили. Кончаем базар.

С этими словами он подходит к маленькому бледному человечку у витрины.

— Парни! Может хоть кто-нибудь из вас сказать мне, почему я увязался за вами? — спрашивает толстый Феликс, когда мы стоим на платформе. Уже 20.42. Скоро должен появиться поезд.

— Наверное, потому что мы друзья, — объясняет Янош.

— Друзья? — хрипит толстый Феликс. — Ладно, но что это такое — дружба?

Янош думает.

— Мне кажется, что дружба — это то, что сидит у человека внутри, — выдает он наконец, — ее не видно. Но она все равно есть.

— Да, она все равно есть, — встревает тонкий Феликс, — так же, как, например, день.

— День? — переспрашивает толстый Феликс. — Если уж дружба похожа на день, то что же тогда, дьявол вас возьми, Солнце?

— Да мы, — объясняет тонкий Феликс. — Солнце — это мы.

— Мы Солнце, — это уже Янош, — а что вертится вокруг нас?

— Дружба, — отвечает тонкий Феликс. — Кто как, а я в это верю.

— А кто же отбрасывает свет? Неужели я? — спрашивает Янош.

— Мы все отбрасываем свет. Мы все вместе в пределах нашей дружбы отбрасываем свет.

— До меня все как-то не допрет, — говорит Флориан, которого все называют девчонкой, — а кто-нибудь наш свет видит?

— Мы видим, — говорит Шарик, — и этого достаточно.

— А больше никто?

— Все зависит от того, насколько велика дружба. Иногда и другие видят. Но сначала мы должны увидеть сами. Потому что увидеть можно только то, что освещено. Вот вам и правильный ответ: дружба — это освещение.

— Вся эта тягомотина вокруг освещено или не освещено — это же полный отстой, — говорит Янош. — Наша дружба просто крези. Она-то и привела нас сюда.

— Одна только дружба? — спрашивает Флориан.

— Ну, может быть, еще жареная свинина Шарика. Но в основном, я думаю, именно дружба. Ведь что-то же это было. Может быть, кто-то хочет стать кровными братьями? У меня в кармане есть такая забавная кнопка. Ее вполне достаточно.

— Ну, не знаю, — отвечает толстый Феликс, — мы же не в гостях у Робин Гуда. Да и вообще, сегодня вечером мы уже совершили достаточно безумных поступков. Хватит.

— Но безумных поступков никогда не бывает достаточно, — возражает Янош, — жизнью следует упиваться.

— Упиваться? — спрашивает Флориан, которого все называют девчонкой. — Жизнь разве река?

— По крайней мере, очень похоже, так мне кажется, — отвечает тонкий Феликс.

— Вы что, совсем чокнутые? — вмешивается Янош. — Мы — Солнце? Жизнь — река? А вокруг нас вертится дружба? Вы часом не того? Жизнь — это жизнь. Река — река. И если бы я не знал этого лучше, я бы сказал, что дружба — это дружба. Почему мы вечно пытаемся всё объяснять наглядно? Почему мы всегда хотим разобраться? Разве Господь Бог хочет, чтобы мы что-нибудь понимали? Я думаю, Господь Бог сперва хочет, чтобы мы жили.