Из-за всего этого человечество с самого начала своей истории затрудняло доступ к мудрости, разрешая его только очень ограниченному кругу посвященных. Такая ситуация существовала вплоть до последнего времени (и еще далеко не изжита), несмотря на то что история уже многократно показала: чем шире распространение знания, чем более всеобъемлющ круг допущенных к нему, тем устойчивей общество, тем культурно значимей его цивилизация. Нельзя сказать, что этот урок в должной мере усвоен — вновь и вновь во всех сферах интеллектуальной жизни проявляется стремление к эзотеризму. Знание при подобном подходе рассматривается исключительно как форма богатства, и чем меньше людей им владеют, тем выше стоимость знатока. Поэтому на протяжении почти всей истории библиотеки были частными или малодоступными, а многочисленные корпорации, цеха и братства отстаивали свои секреты с помощью законов, тайных языков и закрытых собраний, упорно не желая понять, что в итоге сами окажутся среди пострадавших.
Нет, последнее все-таки не совсем верно. Часто по счетам предков платят потомки — всего лишь одно-два поколения спустя. Предки же к тому моменту уже давно находятся в иных мирах и не могут узнать о плодах своих ошибок. Они умирают в достатке и довольстве, не подозревая о том, что не за горами буря, которая разрушит пышные усадьбы и разметет фамильные склепы. Но стоит ли пытаться предвидеть то, что произойдет после нас? Выполнимо ли это? Справедливо ли упрекать общество за отсутствие подобного предвидения? И возможно ли заставить человека думать о будущем — не его собственном, частном, но общем — будущем совершенно абстрактного человечества? Как уговорить его заботиться о жизни далеких потомков?
Ведь человека в первую очередь интересует он сам и (иногда) его ближайшие родственники. Как правило, ради достижения личного благополучия, личного успеха он и взрослеет с возрастом — т. е. мудреет. Даже если сам не считает эту причину побудительной. Безусловно, успех необязательно имеет денежное или властное выражение — кому-то важнее быть уважаемым или любимым согражданами и соседями, но это сути дела не меняет. При этом человек — имея в виду большинство особей нашего вида, а не великих мыслителей — становится все более зрелым не вследствие абстрактных раздумий, а благодаря своему опыту, собственным впечатлениям. Именно жизненная практика во многом формирует отдельно взятую личность.
И от каких-таких впечатлений человек вдруг станет заботиться о далеком будущем? Вряд ли подобные способности можно унаследовать биологически; в генах закрепляется только необходимость заботы о ближайшем потомстве и не более того. Заглядывать на поколение-другое вперед человека можно только обучить, и только опираясь на опыт человечества. Коллективный, социальный опыт может быть закреплен только на социальном, надличностном уровне. А если информацию о судьбах внешнего мира человеку не предоставляют, а истории — летописи общественного опыта — обучают в соответствии с догмами, приятными правящей династии? Или, что ненамного лучше, согласно односторонней моде, охватившей цех учителей в данный момент времени? Вот так получается, что личный опыт индивидуума — правдив или, по крайней мере, объективен и зачастую ведет к его совершенствованию. Опыт же общественный, сообщенный человеку посредством кривых зеркал и кристаллов ущербной мудрости, — ложен или, в самом лучшем случае, весьма необъективен, и в итоге ведет к краху общества, состоящего из индивидуумов с фальшивым общественным опытом. Никакой позитивный личный опыт не компенсирует дефектов социального сознания.
Вышесказанное имеет прямое отношение к тому факту, что человечество уже примерно четыре тысячи лет пытается нащупать относительно разумные механизмы общественной жизни. За это время было сделано, забыто и сделано заново несколько замечательных социальных открытий. Но на самом деле мы не так уж далеко ушли. Оптимист укажет на выдающиеся достижения конца XVIII–XX вв., но не забудем, какой страшной ценой они достались человечеству. Многие из этих достижений были известны и раньше, но оказались утеряны. Кто знает, не откажется ли человечество от них снова, как когда-то, — легко и бездумно?
Поэтому не будем чересчур рьяно судить древних: они делали самые первые шаги в социальной истории человечества и поначалу искали самых простых путей. Оттого сила любого государства всегда была в армии, недостаток богатств восполнялся грабительской войной, а рабство являлось естественным и весьма выгодным институтом. Никто и предположить не мог, что армия, поставленная во главу угла, рано или поздно начнет сосать соки из собственной страны, что разумно организованные торговля и налоги намного выгоднее и безопаснее нападения на соседей, а рабство обусловливает существование чисто экстенсивного хозяйства, т. е. приводит к вечной экономической стагнации. Заметим, что первые две идеи за три — три с половиной тысячелетия добрались до сознания государственных мужей, а вот рабство уничтожила отнюдь не экономическая необходимость. Рабовладельцев всех времен стагнация очень даже устраивала на уровне индивидуальном, а об общественном благе они не особо пеклись. Поэтому рабство (и это гораздо более невероятно, чем мы себе можем представить) погибло исключительно из соображений духовных, этических. Но данных событий мы коснемся как-нибудь в другой раз, а пока вернемся на Передний Восток и попробуем хоть немного заглянуть в черные дыры истории, в эпоху первых проб и ошибок человечества, о которых мы почти ничего не знаем.
Первыми деградировали наследники Хаммурапи. Похоже, что вскоре после смерти основателя династии территория его государства была значительно урезана в пользу ближайших соседей и Вавилония стала просто одним из царств Месопотамии, но уже не самым главным. К этому времени (вторая половина XVIII–XVII в. до н.э.) иногда привязывают упорядочение выдающейся вавилонской школьной системы и окончательную кодификацию основных литературных произведений шумеро-аккадского канона. Точное время этих событий, конечно, неизвестно.
Впрочем, роль школ-эдуб[209] в истории Вавилона чуть ли не изначально была самой ключевой. Кажется, именно высокая образованность населения являлась одним из главных столпов исторической жизнеспособности Вавилона. Можно добавить, что спрос на знающих людей (писцов, счетоводов и т. п.) должен быть особенно высок в центре мировой торговли, которым Вавилон всегда оставался благодаря исключительному географическому положению. Напомним, что тогдашний цивилизованный мир простирался примерно от Малой Азии, Египта и Крита до Индии. Таким образом, для купцов Восточного Средиземноморья и Верхней Месопотамии, с одной стороны, и для жителей Персидского залива и их еще более восточных соседей — с другой, Вавилон оказывался естественным центром товарообмена в силу относительной равноудаленности от означенных земель.
Любая торговая экспедиция в те времена была предприятием весьма рискованным. Ехать дальше, за Вавилон, значило попадать уже в совсем незнакомые, а потому опасные места. Прибыль же от продажи товаров в самом городе наверняка была значительной: ведь в нем можно было встретить купцов с другой стороны света. Можно предположить, что Вавилон, будучи столицей относительно небольшого государства, много веков не утрачивал своего особого положения именно потому, что являлся деловым центром тогдашнего мира[210]. Особое значение имела торговля на южном и юго-восточном направлениях — со странами Персидского залива, Аравии, Индии, и возможно, даже Африки, поскольку здесь у Вавилона было меньше географических конкурентов. Северные пути, связывавшие Вавилонию с нынешними Ираном и Афганистаном на востоке, а с Левантом, Малой Азией и Египтом на западе, неоднократно перекрывались геополитическими соперниками, в частности ассирийцами.
Говоря о способности вавилонцев перенести «темные века», в течение которых их государство не раз страдало от различных завоевателей, не будем недооценивать еще двух важных традиций: культурно-государственной, исходно связанной с Хаммурапи, а также религиозной, возникновение которой проследить довольно сложно. А это сделать хотелось бы особенно, поскольку кое-какие серьезные духовные открытия принадлежали, по-видимому, древним месопотамцам. Это касается и несколько примитивной концепции единобожия, и приписания каждому человеку своего собственного, личного божества, ответственного за удачливость и благополучие индивидуума, и с течением тысячелетий превратившегося в ангела-хранителя. Оба этих события ученые осторожно связывают со II тыс. до н.э. (точных дат здесь нет).
