— Ha-ко вот, родная, выпей капельки. Успокойся, милая. И не реви. Не ты на него, он на тебя полез, на маленькую дурочку! Мало ему в городе здоровых баб! Дай испортить ребенка, искалечить ему все здоровье и жизнь. Я бы таким яйцы голыми руками вырывала, — негодовала врач неотложки. И выпроводив из дома милицию, сказала вслед:
— А ведь у вас тоже дочери и сестры. Кто за них даст гарантию? Кто удержит на краю пропасти? Много вас судящих и осуждающих. Но есть наверху один Защитник. Погодите, скажет и Он свое слово. Придет Его время, затрепещете. А ты, успокойся, девочка. В твоей жизни все только начинается…
— Жизнь, девчонки, штука короткая! Нам часто говорят, что человек волен управлять своею натурой, но жизнь доказала обратное. Все, кто пытается ущемить себя в чем-то, потом жестоко за это расплачиваются. И мы знаем тому массу примеров. Если тебе не суждено стать поваром или швеей, ты ими не будешь. Быть путаной тоже дано не всякой. На это нужны свои данные и способности. Используйте их, пока вы молоды. Я не ханжа, я психолог. И считаю, что ущемлять свои способности, стыдиться их, дело безнравственное и безнадежное. На всякий случай, имейте при себе презервативы. Они оградят от многих неприятностей. И помните, сифилис мы не просто глушим, а успешно лечим. И не надо придумывать трагедий. В жизни все поправимо кроме смерти, — сказала уходя.
Милиция больше не навещала девчат. Они послушно принимали уколы и таблетки. Вечерами отсыпались после работы и вскоре прослыли самыми скромными и сдержанными среди девчат-новичков. За ними увивались половина деревенских парней. Не помогали убеждения и уговоры милиции. Ребят тянуло к пухленьким девкам, какие по своей воле замкнулись от внешнего мира.
Их вызывали во двор песнями и плясками, какие устраивались прямо под окнами. Милиция не раз разгоняла оголтелые своры, но так и не сумела погасить пыл деревенской молодежи. Чем недоступнее становились девки, тем больше возникало к ним желания.
Соседи девчонок — дряхлые пенсионерки, жаловались Антоновичу на постоянные «сучьи базары», на беспокойство, но сами сладить с деревенскими не могли. А о девках что скажешь, если они сидели под замком и не участвовали в оргиях. Сами себе запретили разгульную жизнь на все два месяца и терпели.
Случалось, иные смельчаки пытались влезть в дом через чердак или окна, получали отпор и убирались восвояси с побитыми мордами, подранной одеждой. Но назавтра лезли снова.
Девчонкам надоела эта война. Но делать нечего, приходилось держать оборону.
— Всего два месяца терпения, и тогда ото-рвемся по полной программе, — уговаривали сами себя. А выдержать заточение было нелегко. Плоть просила, требовала, умоляла, но разум холодно и жестко запрещал всякие вольности.
Девчонки боролись с самими собой. А потом входили в дом, валились на койки и плакали навзрыд. Ведь тяжелее всего убедить самих себя, когда соблазн совсем рядом, стоит только снять крючок с двери. И снова будут жаркие поцелуи, объятья, пропахший сеном пот и слова:
— Дорогая, любимая, родная, единственная, жить без тебя не могу…
Это было так знакомо, что девок эти излияния давно не волновали и не трогали. Каждое признание казалось детским лепетом и ни одному слову не верили.
— Открой окошко, радость моя! Дай увидеть тебя. Больше ничего не хочу, — шептал кто-то за окном во дворе. Юлька слышала каждое слово. Накрывала голову одеялом и вскоре, похихикав, засыпала:
— Во, заливается, козел, будь помоложе, может, и поверила. Но не теперь. Знаю я вам цену всем. До первой ракиты доведешь, а потом задерешь юбку до пояса, на том вся твоя любовь кончится. Все вы одинаковы, отморозки.
— Какая любовь? Вы о ней понятия не имеете, — вспомнился громадный, темный двор пятиэтажек. Там ее загнал в подвал здоровый парень.
И задрав все возможное, устроил свое. Юлька пыталась кричать. Но он заткнул ей рот какой-то тряпкой и сказал на ухо:
— Потерпи, дура! Это недолго.
— Какая там любовь? О ней ни слова не сказал. Сунул в руки бутылку и пошел покачиваясь, забыв, что натворил.
— Ну, а чего воешь? Хоть что-то дал, не на халяву оттянул, — успокаивали старшие девки. А она плакала. Ей было обидно, что даже пожаловаться некому. Ее не понял никто. Старшие девчонки так и сказали, что это когда-нибудь случилось бы, мол, потеря невелика, все через это проходят. Когда-то надо стать женщиной, и теперь она равноправная средь всех. Что быть девкой в таком возрасте даже стыдно.
А тот парень даже не обращал на нее внимания. Будто ничего не случилось меж ними. Иногда здоровался пренебрежительным кивком головы, чаще и о том забывал.
Юлька решила поступить назло ему и стала крутить с другими. В подворотнях и под кустами, на скамейках и возле стенки. Он видел все, но не реагировал никак. И вот тогда Юлька покатилась по рукам. Она не отказывала никому. Ей даже интересными показались сравненья. Одни запоминались, другие тут же забывались.
Ей, много раз клялись в любви. Но все до первой близости. Потом клятвы забывались, и девка привыкла не обращать на них внимания. Знала, выговорившись, добьется своего и забудет имя. Так было всегда.
Она перестала смотреть на ребят. Ждала, кто сколько заплатит. Со временем познакомилась с такими же, как сама, поняла, что им тоже несладко. Нет удачливых иль несчастных. Они все были одинаковы, заброшенные судьбой в самый темный угол. Их любили в минуты пьяного угара, но никогда от души. Искренней, настоящей любви они не знали никогда. А и сами не любили. Не успевали привыкать.
Любовь воспринимали как потную, грязную постель, какую утром хотелось поскорее забыть.
Девки говорили о любви так, что их слушать не хотелось. Словно скабрезный анекдот рассказывали с мельчайшими подробностями.
— А что я от него поимела? Девки! Да гроши он заплатил. А сколько времени отнял. Нахаркал, как в душу. Да еще, урод кривоногий, вторую свиданку назначал. Я от этой еле отмылась, — плевалась Юлька.
— А мне подвалило счастье на колесах. Лысый на все места, ухватиться не за что. И там окурок. Короче, не выдержала, дала поджопника и согнала с себя прочь, сказала, что ему только с кошкой в любовь играть, а к бабе подходить незачем. Так эта падла по морде мне дал за правду. Зверушка — не мужик. Разве я виновата, что уродом его высрали. Да такому к бабам подходить грех. А он туда же, в сексуальные герои лезет, — поделилась Шурка.
— Ну, что там вы ноете? Сплошная непруха, не хахали. Вот то ли дело мне один попался. Много не говорил. Зато всю как есть обласкал. Я с ним себя впервые женщиной почувствовала, а не тряпкой, об какую всякий вытирает ноги. Он действительно мужчина и на деле это доказал. Без слов и клятв. Мне впервые не хотелось с ним расставаться, — вспомнила Тамарка, закатив глаза, сглотнув горячую слюну, и бабы поневоле поверили ей.
— Ты с ним больше не встречалась? — спросила Полина.
— Нет. Не повезло. Он исчез навсегда с моего горизонта, но навсегда остался в памяти.
— Девки! К вам милиция! Опять с проверкой! — заглянул в комнату бригадир.
— Пусть заходят! Все веселее будет.
— Скучаем, девчата!
— Нет, отдыхаем!
— Ну, у вас последняя неделя осталась. А дальше снова приедут обследовать вас. Кое-кого, а может, всех снимут с учета, и будете жить как все нормальные люди, без ограничений и надзора. Но о мерах предосторожности не забывайте. Они в жизни не лишние.
— А если в город сбежим?
— Еще некоторое время тут поживите. А уж потом катите хоть на все четыре стороны. Искать вас уже никто не будет.
— Жаль!
— Почему?
— Мы уже привыкли к вам! Хоть какое-то раз-влечение в этой глухомани. А то вчера в магазин пришли за продуктами, там мужик на катке подъехал, как вылупился на нас. Сам с виду чистый медведь. Аж страшно стало. А на баб смотрит, глаз не спуская. Сам из себя страшило огороднее, — затараторили девки.
— Не пугайтесь. Это Миша. Он семейный. И в сторону от своей бабы никуда. Она, в случае чего, сумеет с ним справиться. Он вас и пальцем не тронет. При нем всегда охранник в юбке, — рассмеялись милиционеры, но девчата не поверили:
