А Риту и вовсе телкой называешь, она тебя за это козлом зовет. Дуся смеется над вами обоими, но молчит. А Катя устала от всего. Ей лишь бы никто рядом не ругался. Мне она больше всех нравится, — выдала себя Анка.
— А чем она лучше других? — удивился Сашка.
— Мы на луг пошли коз и коров пасти. Только у меня никого. Просто так, за компанию увязалась. Дома одной скучно. Выходной был, ты в поселковый магазин пошел. А мне деть себя некуда стало. Вот и пошла со всеми. А Катя принесла холсты отбеливать. Расстелила их, облила водой, ждет, когда высохнут и побелеют. А я в догонялки играла, в прятки, за коров и коз пряталась. Все хорошо было. Так вот эта Чернушка, Сазоновская корова, будто с ума сошла. Выставилась рогами вперед и на меня, как танк, поперла. Что в голову дуре стукнуло, не знаю. Только по всему лугу скакала как бешеная. Я от нее едва успевала удирать. У ней аж глаза кровью налились. Я в реку, она за мной, ничего не останавливает. Того гляди на рога зацепит. А пацаны еще сильнее хохочут. Им смешно, как мы с Чернушкой в догонялки играем. У меня уже сил не стало. Прошу ребят отогнать корову, они будто не слышат. А ведь Чернушка двух соседских старух в больницу отправила. Ребра попортила. Они даже в гипсе лежали, чуть не умерли. И все равно эту зверюгу на бойню не отвезли, хотя и обещались.
— Ну, так как вы с нею расскочились? — перебил Сашка.
— Катя наперерез корове выскочила. Как дала ей по морде палкой, та враз упала на ноги, будто подкосили разом. Не только меня по лугу гонять, сама встать не может, лежит, головой мотает, ушами трясет. Пацаны ей на морду с десяток ведер воды вылили, тогда она очухалась, полегоньку встала, но за мной уже не бегала. Расхотелось. Перестала замечать. Но если б не Катя, точно на рогах принесла бы в деревню. Она, случалось, даже стариков цепляла, сам пастух рассказывал.
— А мне Катюшка ни словом не обмолвилась, — удивился Сашка.
— Это еще что? Пошли мы купаться на речку. Ну, все в воду сиганули. Пацаны плотву ловить стали. А меня течение вниз поволокло, Я пытаюсь к берегу грести, а ничего не получается. Тянет к корягам в самые воронки. Я со страху орать стала. Но меня никто не слышит. Далеко уволокло. Сама не знаю, как меня притянуло к катку. Его дядька Мишка в речке купал. Схватил меня за ногу, вытащил на берег и заорал как медведь:
— Кыш, лягушонок сопливый, из воды! Чтоб я тебя больше тут не видел. Домой берегом возвращайся. Не то отцу скажу, он тебе ухи оборвет.
— Я послушалась и больше в реку не лезу. И с пацанами поругалась. Не буду больше с ними дружить, — сопнула обиженно.
У Сашки невольно сердце сжалось от страха. Ведь дочку мог потерять. И спросил:
— Давно ли это было?
— Три дня назад. Сразу сказать боялась, чтобы вправду уши не надрал. Я и сама напугалась. Зато теперь я с дядей Мишей здороваюсь, когда он в деревню приезжает. Он за молоком и творогом появляется. Увидит меня и кричит:
— Привет, крестница! — я ему в ответ:
— Здравствуйте, дядя Миша.
— Ему это нравится, я по глазам вижу.
А через пару дней увиделся Сашка с мужиком. Тот весь в пружину собрался, к драке приготовился. Глаза, как у зверя, засверкали искрами:
— Не дергайся, Мишка! Я к тебе с мировой. Дочку мою спас. А я и не знал. Спасибо тебе, — подал руку, обнял по-братски.
— Да что особого? Ее к моим ногам прибило. Выволок за ноги, как головастика и все на том. Ну, не велел одной купаться. На воде она слабо держится. Одну без присмотра отпускать нельзя. Всякое случиться может, — предупредил на всякий случай.
— Выходит, добрый ты человек, — сказал Сашка.
— Какой есть. Одни зверем лают, другие кентуются, — усмехнулся мужик.
— Скажи, что у тебя с Настей не заладилось. Ведь у нее сын растет, твоя копия. А ты бабу говном со всех сторон поливаешь. За что ненавидишь, она мать твоего ребенка! Хоть бы с этим посчитался! Ведь пацан растет, не всегда малышом будет. Оно и бабу не за что полощешь.
— Эх, ты, Сашка! Новый человек! Ничего не знаешь. Помолчал бы лучше.
— Да чем Настя хуже других? Вкалывает так, что не всякий мужик рядом встанет, не любой выдержит.
— Это теперь, когда жизнь за горло взяла, и деваться стало некуда. А пила она так, что мужики диву давались. Она, случалось, штоф самогону выжрет и не косеет. Ну, а потом дальше — больше, вовсе алкашкой стала. У ней в родне много таких было. Мужики, те сплошь забулдыги. Оно и средь баб алкашек хватало. А где выпивка, там и все другое, — сжал кулаки:
— Вот я с ней не просто баловал. Всерьез хотел семью завести, вырвать вздумал Настю из того бухарника. Да хрен там, ничего не получилось, — закурил поспешно.
— Приплелся я к ней под Рождество. Подарков приволок, вздумал предложенье сделать, в жены взять. Глянул, а она, сука, с деревенским мужиком кувыркается, лысым, плюгавым, меня гадливость взяла. Того отморозка мужиком назвать нельзя. Замусоленный окурок, как не постыдилась? Да таким только задницу подтереть. Глянул на их шабош и ушел навсегда. Отворотило от Насти, как от чумы. Любой мужик, уважающий себя, поступил бы так же. А через полгода слышу, что родила она. И все того пацана мне в сыновья клеют. Ну, скажи, после увиденного своими глазами, кто поверит? Любой мужик на моем месте урыл бы обоих в той случке. Я пачкать руки не стал. Насчет ребенка слышать не захотел. Никому не верил и всех посылал на третий этаж и дальше. Для меня Насти не существовало. Ну, если б она молчала, как положено бабе в этом случае, так нет же, распустила сплетни, что я как мужик говно, никуда не гожусь и за меня ни одна не пойдет. Пришлось доказать обратное, женился. Так теперь внешность жены не устраивает. А ведь красивая баба! Что еще нужно им? Но все деревенские, не зная причины, меня полощут. Я бросил Настю с ребенком. Я во всем виноват. Почему же она молчит и ни слова не может сказать, упрекнуть ей меня не в чем. Не я, она опускает глаза при встрече и отворачивается. А все выпивка довела! Правда, говорят деревенские, что как только Настя родила, пить бросила. Но я в эти басни не верю. Эта баба с выпивкой никогда не завяжет. А сам знаешь, что пьяная баба — хварья чужая. То еще старики говорят, не я придумал.
— Этого я не знал. Думал, огулял девку, надоело и бросил ее, так все люди судачат.
— Ни черта не знают. Я с Настей почти два года встречался.
— Слышал, что твои родители вмешались. Не захотели деревенскую, вздумали взять из образованных, с хорошей родней.
— Сашка! Кому поверил? Отец от рака давно умер, мать пенсионерка, совсем старая, никуда из дома не выходит. Совсем слепуха. О чем ты? Я не из выгоды женился. А просто потому, что человек по душе пришелся и не пьет совсем. А я не терплю выпивших баб. Они хуже зверей, на все способны.
— Тебе виднее. Я в своей бригаде сказал, если какую увижу пьяной, концы в воду, ни одного дня в бригаде не потерплю.
— Они тебя боятся. Знают, из твоих рук кусок хлеба получат. Вот и сидят, поджав хвосты. С другими, знаешь, как брешутся!
— Видно не без причины. Ведь теперь они не пьют, из-под кустов ни одну не вытаскивали за ноги. А молва людская никак не успокоится и полощет мох девчат в каждой луже.
— Ну, ладно тебе! Ни всех склоняют. Кое-кого вовсе не трогают. Хотя бы Ксюшку, Катьку, вообще не задевают. Ритку, если и ругают, так и то за поганый язык, он у нее не изо рта, как у всех, а из жопы растет. Стерва, не человек, не баба, дерьмо вонючее. Я ее выручил, на меня чуть ли ни матом полила. Вот и спасай такую.
— Знал бы ты, как хвалила она тебя на все лады. На всю деревню и бригаду.
— Да брось ты! Ритка на это неспособна.
— Откуда я знаю? Она сказала сама.
— Вот чудеса! И не ожидал от ней такого.
— Она, стерва, как другие, ничуть не лучше! Думаешь, мне денег жаль на пацана? Ничуть. Просто не хочу помогать чужому и стать посмешищем для всех деревенских отморозков!
— Но мальчишка, как ни крути, впрямь твоя копия. Второго такого Мишки нигде нет. Вот и судачат люди, им рты не завяжешь. Уже говорить начал. Но только матом. Хорошие слова не запоминает сопляк. Как ни отучают, все бесполезно. Да и что могут бабы? Пацан сам по себе растет, никого не слушается. А попробуй, тронь или пригрози, бабы вороньем накинутся, заклюют. Ведь малец единственный, любимый. И ругается по твоему.
