О своем пути на восток Петя рассказал только вкратце.

Счастливые случайности все время сопровождали его: то на старом грузовике довезли его чуть не до Варшавы, то на каком-то полустанке ему удалось уговорить машиниста локомотива подбросить его до Бреста, но самое главное, военные патрули замечал он всегда первым. Польскую шинель свою, всю перепачканную в угле, он выкинул и купил на местной барахолке старый полушубок и валенки — наступила зима. Но самым большим везением для Пети был удачный переход линии фронта. А получилось так.

Искать партизан ему было по инструкции запрещено. Долго бродил он по полуразрушенным деревням, пока не сориентировался. И, наконец, ночью приблизился он к району Великих Лук. Он предполагал, что это был немецкий укрепленный район. Так что идти пришлось по замерзшему болоту. Скоро он стал проваливаться через тонкий лед, пришлось ползти. Он лег на какую-то доску и скользил на ней, подтягиваясь на руках. Камыш, торчащий из-подо льда, хлестал его. Так полз он всю ночь, пока не добрался до больших деревьев, которые, как ему показалось, были уже на твердом берегу. Теперь можно было уже брести через прибрежные кусты. Но он ошибся. Лед под ним треснул, и он ушел по пояс в воду. Был уже морозец, он снял все, что было мокрым, отжал, как мог, надел снова, ноги замотал тряпками, оторвав их от края рубахи, надел мокрые валенки, которые уже стали обледеневать.

Когда наконец он вышел из леса на широкое пахотное поле, сердце его радостно забилось: он увидел линию дымков на востоке метров в двухстах от себя. Наши!

Раздумывать было нельзя — светало. Линия немецких окопов осталась где-то позади, по бокам болота. Он встал во весь рост и, размахивая шарфом, пошел прямо к линии блиндажей. Но оттуда начали стрелять. Тогда он поднял руки и лег ничком на снег. Когда к нему подошли и перевернули, он увидел людей в форме советских солдат и потерял сознание.

Очнулся он в какой-то землянке, кто-то уже снял с него мокрую одежду, и он лежал лишь в гимнастерке и кальсонах. Советский офицер в зеленых погонах наклонился над ним:

— Фамилия? Номер части? Где документы?

Петя ничего не ответил, попросил бумагу и ручку. Все по инструкции! Написал печатными буквами:

Протянул бумагу офицеру со словами: «Проставьте номер вашей части и передайте срочно. Больше ничего не имею права добавить».

Офицер все понял: «Будет немедленно доложено».

Через час его перевели в блиндаж к командиру части на чистое постельное белье. Кормили супом, тушенкой и выдали новое обмундирование без погон. Наконец-то все позади! Ему во многом повезло и здесь: уже два месяца на этом участке никаких боевых активных действий не велось. Только тут он узнал, что на юге идет битва за Сталинград.

Видимо, сообщение дошло очень быстро, уже на следующий день за ним приехала машина с двумя офицерами связи, и он оказался в штабе дивизии. Его никто ни о чем не спрашивал, все разговаривали с ним тихо с серьезными понимающими лицами. Еще через день на самолете он был доставлен под Москву, и здесь-то и произошла его первая встреча со своими из Главного Разведывательного Управления. Сначала он прошел медицинское освидетельствование: его рану осмотрели и перевязали. Затем его поместили в отдельную комнату на верхнем этаже здания, окна в которой почему-то было невозможно открыть. Утром, к его удивлению, погулять на воздух его не выпустили: «Врачи еще пока не разрешили». Офицерскую форму ему так и не выдали. Наконец, вызвали на доклад. Он рассказал все, все до каждой мелочи. Его слушали с безразличными лицами и вопросов не задавали, а только записывали. Прошел еще день, и уже совсем другой человек в штатском появился перед ним:

— Как случилось, что база была обнаружена противником? — И затем тихо добавил: — И люди погибли.

Петя понял, что речь шла о хозяевах.

— Где вы находились последние три месяца на территории противника? Кто вам оказывал помощь? Мы просим откровенно во всем признаться…

У Пети от последней фразы все поплыло перед глазами: ему не верят, его подозревают! Еще и еще раз он повторяет все до мельчайших подробностей. Следователь в штатском молчит, а секретарь все печатает на машинке.

Уже через неделю его посадили в тюремную автомашину, «черный ворон», и переправили в Лефортовскую следственную тюрьму в Москве. Так он стал подследственным по делу «об измене Родине и связи с разведкой противника».

— Нам известно, что вы, изменив Родине, выдали базу и были завербованы разведкой противника. Где проходили вы переподготовку, назовите фамилии тех, кто с вами работал. Какое задание вы получили перед переброской через линию фронта?

Началось обычное следствие в изоляторе КГБ с избиениями, вымораживанием в карцере и угрозами расстрела без суда. Петин отец узнал обо всем этом не сразу, но когда узнал, начал ходить и умолять о помощи и милосердии всех тех, вверху стоящих, кому он верно служил всю свою жизнь. Ему из милости обещали только одно — сохранить жизнь сыну. Важную роль сыграло и то, что никаких свидетелей или других доказательств невозможно было представить, их просто не было, поэтому судило его Особое совещание и заочно. «Пятнадцать лет лагерей строгого режима!» Отец все же через свои связи добился, чтобы его не посылали на Север, а в качестве великой милости отправили в КАРЛАГ.

Так он и очутился рядом со мною на постройке Чур-Бай-Нуринской плотины, которая, как говорили старые лагерники, оказалась «покруче Колымы».

Когда качу тачку, уже не обращаю внимания на подгоняющие крики сзади: на все стало наплевать, стараюсь только не упасть с мостков в заснеженную глину. Норму в этот день мы не выполнили: Петя захромал — старое ранение дало о себе знать. Он то и дело садится, скручивает махорку и кашляет. Со мною тоже происходит что-то непонятное, все суставы начали ныть. Бью киркой по грунту и не смотрю, куда попадаю, мокрый снег залепляет глаза, и я его уже не сбрасываю с лица, мне стало как-то все равно, что будет со мною.

Утром пайку выдали только 550 граммов. Весь день у меня горели щеки и ныли суставы. «Это что же с тобой такое?» — всматривается в меня Петя.

Вечером я не спустился с нар, чтобы получить вечерний суп. В висках стучит, начался озноб, а ночью весь промок от пота.

Рано утром, за час до развода, в барак приходит летом, так называемый лекарский помощник, чтобы зарегистрировать больных. Это огромный детина из санитаров лазарета. К нему выстраивается очередь. В ящике у него несколько больших бутылей с красной, синей и желтой жидкостями — это растворы салициловой кислоты, хинина и чего-то еще — почти вся его аптека. Обычно дневальный помогает ему.

— Ну, что там у тебя? Открой-ка рот… Температуры нет, поработай еще. Никифор, дай желтой воды!

И дневальный наливает этот «препарат» из огромной бутыли в небольшую стопочку.

Мне повезло, сегодня пришел другой лекпом. Это была пожилая, совсем седая женщина, Зоя Федоровна. За доброту и обходительность все называли ее мамой. Была она старая лагерница, уже ходила без конвоя, срок отбывала с 37-го года по статье «ЧСИР» — член семьи изменника Родины. «Изменником» был ее муж, заместитель наркома внутренних дел, давно расстрелянный.

Большие выцветшие глаза Зои Федоровны источали одновременно печаль и ласку. Для каждого она находила какое-либо утешающее и подбадривающее слово. Ее уважали: как только она появлялась в проходе между нарами, суета и гомон стихали, ее провожали к окну, ставили перед ней единственную скамейку в бараке. Но она не садилась, а сажала на нее больных из огромной очереди. Прав она никаких не имела, ей разрешалось отобрать из этой массы только тяжелобольных и показать их вольному военному фельдшеру. Больными считались только те, кто имел или температуру выше 37.5, или серьезное ранение, или был уже настолько слабым, что не мог стоять.

Когда я подошел к Зое Федоровне, она как-то особо внимательно стала всматриваться в меня. Потом обо всем расспросила и сказала, что у меня ревматизм. Температура была высокой. «У тебя есть свитер?» — спросила она. «Нет», — ответил я, и к глазам моим подступили слезы: я почувствовал, что меня жалеют. «Оставайся. Как твоя фамилия?»