Даже в лучшие времена эту стратегию не назовешь расчетливой, а во время кризиса она стала гибельной.

Страну мог спасти только МВФ — Международный валютный фонд. Весной 1998 года все московские брокеры и инвесторы только и говорили, что о вмешательстве МВФ.

Интересно, что российское правительство не разделяло наших эйфорических упований на помощь МВФ. Не знаю, чем это объяснялось — высокомерием или глупостью, но Кремль занял жесткую позицию, в то время как фонд следовало умолять на коленях.

В середине мая в Россию прибыл Ларри Саммерс, в то время заместитель министра финансов США. Он должен был решить, что Соединенным Штатам делать в связи с надвигающимся финансовым кризисом. Поскольку США были самым крупным участником МВФ, точка зрения Саммерса могла повлиять на дальнейшие шаги этой организации. Все западные политики понимали, что Саммерс один из самых могущественных людей в мире финансов. Однако, узнав, что должность Саммерса называется всего лишь «заместитель министра финансов», тогдашний премьер-министр Российской Федерации Сергей Кириенко оскорбился и отказался с ним встречаться. Несколько дней спустя, двадцать третьего мая 1998 года, в Россию на переговоры о двадцатимиллиардном кредите приехала делегация МВФ. Столкнувшись с таким же неразумием, она была вынуждена прекратить дальнейшие обсуждения. В обоих случаях и Саммерс, и делегация МВФ покинули страну, так и не достигнув договоренности.

В отсутствие финансовой помощи со стороны МВФ российскому правительству для поддержания рынка облигаций и привлечения покупателей пришлось увеличить ставку доходности с тридцати процентов до сорока четырех. Но эффект оказался прямо противоположным. Вместо того чтобы воспользоваться столь щедрым предложением и накупить российских облигаций, инвесторы с Уолл-стрит почуяли подвох. Они рассуждали так: вряд ли от хорошей жизни Россия поднимает и так огромные ставки с 30 до 44 %, поэтому лучше держаться от этого подальше.

Отсутствие доверия привело к обвалу российского фондового рынка. В мае наш фонд упал на тридцать три процента, а с начала года — на пятьдесят.

Эдмонд был прав.

Фонд стоял перед выбором: продавать акции, которыми он владеет, сейчас, когда потери уже составили пятьдесят процентов, или не поддаваться панике и ждать, пока рынок восстановится. Мысль навсегда зафиксировать пятидесятипроцентный убыток была мучительной. Я считал, что рынок уже достиг дна, и предложил не продавать имевшиеся у фонда акции в ожидании помощи МВФ.

В начале июня пошли слухи, что переговоры с МВФ возобновились. Рынки оживились, и доходность фонда всего за неделю выросла на девять процентов. Однако на следующей неделе слухи не подтвердились, и фонд упал на восемь.

К июлю ставка доходности по российским облигациям достигла небывалых ста двадцати процентов. Было ясно: если МВФ не вмешается, то Россию, безусловно, ждет дефолт. Ключевые фигуры, такие как Ларри Саммерс и технократы из МВФ, могли сколько угодно злиться на российское правительство за высокомерие, но они прекрасно понимали, что неконтролируемый дефолт России грозит катастрофой всем, и в последний момент США поддержали план предоставления ей финансовой помощи. Двадцатого июля МВФ и Всемирный банк одобрили кредитный пакет размером в 22,6 миллиарда долларов и тут же выделили России первый транш объемом 4,8 миллиарда долларов.

Увидев заголовки с этой новостью, я испытал огромное облегчение. От потока плохих известий мои нервы были натянуты до предела, а теперь забрезжила надежда. Казалось, что пакет этих мер экстренной помощи спасет и страну, и фондовый рынок, а следовательно и активы инвесторов фонда. В течение следующей недели фонд отыграл двадцать два процента потерь. Телефоны вновь разрывались: мне поступали звонки от клиентов и брокеров, и мы стали рассуждать, как будет восстанавливаться рынок.

Впрочем я слишком рано начал праздновать победу. Российские олигархи видели в этой помощи не защиту, а дойную корову, воспользовавшись которой можно обменять свои рубли на доллары и перевести их из России куда-нибудь подальше. За последующие четыре недели они конвертировали шесть с половиной миллиардов долларов, и страна оказалась в том же положении, что и до вмешательства МВФ.

Помимо потерь на финансовом фронте, еще более значительные потери я нес в личной жизни: мой брак трещал по швам. После случая с «Сиданко» Сабрина затаила на меня обиду. Решение дать отпор Потанину казалось ей предательством, и она уговаривала меня переехать в Лондон. Я напоминал ей, что, несмотря на все опасности, она сама дала согласие на переезд в Москву. Но Сабрина смотрела на это иначе. Мои доводы об обязанностях перед инвесторами она тоже не воспринимала.

Нам становилось все труднее найти точки соприкосновения. Если не считать заботу о нашем сыне (а с этим она справлялась превосходно), единственной стороной семейных отношений, в которой она принимала живое участие, было планирование совместного отдыха. Только там мы с женой проводили вместе больше недели кряду. Надеясь, что отпуски нас сблизят, я предоставлял ей полную свободу выбирать путешествия.

В начале лета, еще до обвала российских финансов, Сабрина забронировала номер в отеле «Вилла д’Эсте» на озере Комо в Италии. Номер в этом пятизвездочном отеле обходился в тысячу двести долларов в день — больше, чем я потратил за целое лето каникул после окончания университета. Мне всегда было не по себе от расточительного отдыха, независимо от того, мог я себе это позволить или нет. Моя мама, пережившая нацистские гонения на евреев в тридцатые — сороковые годы прошлого века, привила мне привычку не тратить деньги на излишества, поскольку это глупо и безответственно. В моем положении это было абсурдно, но я все равно не мог себя пересилить и платить по тридцать долларов за кофе с круассаном на завтрак. Мне казалось до того неприличным сорить деньгами, что я цеплялся за любой предлог не ходить на утреннюю трапезу, и просил жену просто захватить мне пару булочек.

Время для поездки выдалось самое неподходящее. Рынки скакали то вверх, то вниз на пять процентов в день, и я был просто привязан к рабочему столу. Но, отмени я отпуск, это стало бы последней каплей в отношениях с Сабриной. Так что в середине августа я полетел в Милан, взял машину и встретился с женой и сыном на озере Комо.

Контраст между озером Комо и Москвой был ошеломительный. В Москве все агрессивны, озлоблены, напряжены — а в Италии царило безмятежное спокойствие, загорелые лица людей излучали счастье. Мы устроились в шикарном номере с двумя спальнями, и я вышел посидеть на террасу. Глядел на зеркальную гладь горного озера, череду альпийских гор, отдыхающих на берегу людей и с трудом верил, что все это наяву. Было тепло и тихо. В воздухе веяло ароматом соснового леса. Все это казалось какой-то сказкой.

Я попытался отвлечься от качелей рынка и зарядиться положительными эмоциями. Тщетно. Покой приходил лишь на рассвете, когда просыпался Дэвид. Пока Сабрина спала, я одевал его, кормил из бутылочки, и мы несколько часов гуляли в полной идиллии вдоль аккуратных лужаек отеля. Я наслаждался семейным счастьем.

Но утром восемнадцатого августа — мы с Дэвидом вернулись с прогулки и сидели на террасе с видом на озеро, а Сабрина принимала ванну — из Москвы позвонил Вадим в состоянии, близком к панике.

— Билл, похоже, это действительно происходит.

— Что именно?

— Рубль в свободном падении. Правительство больше не поддерживает рубль. Аналитики говорят, что падение остановится только после семидесятипятипроцентного обвала.

— Ох, ничего себе… — Я поставил стакан с водой на кованый столик. Я был потрясен. Из кустов выпорхнула черная птица и полетела к озеру. Дэвид что-то радостно пролепетал ей вдогонку.

— Это еще не все, Билл. Российское правительство объявило, что отказывается от обязательств по внутреннему долгу.

— Как? Зачем отказываться от обязательств, когда они могут напечатать денег, чтобы по ним расплатиться? Не вижу логики.