Однажды я видел корабль-призрак. Даю вам честное слово. Что любопытно, заметил я его не в море, а на земле или, вернее, с земли. Дело было в Тарифе, лет восемь или девять назад. В Гибралтарском проливе бушевал могучий левантинец, я сидел в машине под почти горизонтальным дождем и любовался морем – ветер рвал в клочья плотную пену, вода свирепо набрасывалась на скалы под моими ногами. А потом я поднял взгляд на серый горизонт и увидал его – он плыл себе сквозь ливень, а вокруг, рассыпая тучи брызг, вдребезги разбивались волны. Не отрывая от него взгляда, я выбрался из машины и мгновенно вымок до костей. По моим прикидкам, он находился сейчас меньше чем в миле от берега. Огромный трехмачтовый парусник, отдаленно напоминающий клипер, из тех, что бороздили здесь воды в начале прошлого века. Он медленно двигался с востока на запад, сквозь дождь и неподатливую пену, а ветер, приближавшийся в тот день к жесткому штормовому, подталкивал его в корму. Я видел, как он вышел из сплошной водяной пелены, и смотрел минуты три, пока его грациозный, но решительный силуэт не скрылся за низкой тучей, сливающейся с волнами и дождем. И тут я ощутил, как по коже у меня побежали мурашки. Дело было не в самом корабле, а в одной маленькой необъяснимой детали – он шел под всеми парусами, а ни один экипаж из плоти и крови, ни один нормальный живой моряк не рискнул бы поднять все паруса в эту погоду и на этом море. Я успел их сосчитать: восемь косых, три фока и бизань, натянутые ветром до каменной твердости. И потому я знаю, что я видел. И чем был тот корабль.

В детстве я долго верил в корабли-призраки. Меня взрастили на морских легендах, объясняя их, впрочем, невежеством, суевериями и безудержной фантазией моряков, выдумывающих сверхъестественное там, где есть серьезное научное объяснение: фата-моргана, северное сияние, огни Святого Эльма, дымка, туман, прихотливые очертания плавучих льдин, тропические болезни, выкашивающие целые экипажи, пираты… В портовом кабаке или на баке все это превращается в фантастические истории. И снова кто-нибудь вспоминает корабль-призрак, встреча с которым сулит несчастье. Так в тысячный раз появляется из небытия легенда о Ван Стратене, голландском капитане, который приказал кораблю сняться с якоря в Страстную пятницу и этим навлек на себя проклятие: теперь он приговорен до скончания времен скитаться со всей командой возле мыса Доброй Надежды в тщетной попытке его обогнуть. Когда-то эта легенда вдохновила Гейне и Вагнера, теперь ее затребовали в Голливуд, чтобы снять «Пиратов Карибского моря».

Повзрослев, я стал скептиком. Перестал верить в призрачную джонку на реке Янцзы, в бриг из Нью-Хейвена, в мужчину и женщину, застывших в вечном объятии на корме безымянного парусника, блуждающего у берегов Канады. Стал сомневаться в проклятии «Марии Селесты» – одного из немногих призрачных кораблей, чья тайна была раскрыта, – и в двадцатитрехлетнем плавании «Мальборо» с привязанным к штурвалу скелетом. Что там «Мальборо»! Даже история «Сан-Тельмо» – единственного испанского корабля, достойного называться призраком, – и та стала вызывать у меня серьезные сомнения. А ведь я сам – когда был еще маленьким и доверчивым – слышал, как клялся друг моего отца, плававший капитаном на нефтеналивном танкере, будто встречал наполовину вросший в айсберг «Сан-Тельмо» с обледенелой командой на ледяной палубе.

Как я уже сказал, с годами я утерял веру в призрачные корабли – воображаемые и реальные, безымянные или с именами, внесенными в морской регистр, – которые, если верить легендам, до сих пор бороздят моря и будят воображение моряков. Полагаю, рациональная часть меня – та, что улыбается, пока я печатаю эти строки, – продолжает в них не верить. И все же настаиваю: тогда, в шторм у берегов Тарифы, я видел корабль-призрак. Я могу поклясться, как клялся капитан, друг моего отца. Клянусь останками «Баунти». И вот вам доказательство: всякий раз, зарифляя паруса, потому что погода портится, я неизменно замечаю, что ищу его взглядом на сером горизонте – взглядом того мальчика, каким был когда-то.

Дело было в незапамятные времена. Сорок два или сорок три года назад самое меньшее. В то время для мальчонки, помешанного на море, не было места лучше Картахены. На перемене я удирал от маристов[60] и отправлялся в порт – подышать особенными, только ему присущими запахами дегтя, железа, влажных швартовов и соленого ветра и послушать, как мерно побрякивают металлические фалы да полощутся на ветру вымпелы и флаги. Иногда я все утро просиживал среди спокойных немногословных мужчин, пока они задумчиво разглядывали линию горизонта или стояли с удочкой, не сводя глаз с пробкового поплавка. Меня всегда восхищала их неподвижность. И я, готовый поверить в то, что все они – старые моряки, тоскующие по штормам и далеким экзотическим портам, пристраивался рядом на заветренной чугунной тумбе, изображал на лице «меня голыми руками не возьмешь» и чувствовал себя одним из них. И мечтал, как однажды тоже отправлюсь в море.

Именно в те времена я познакомился с Пако-Мореходом, верным моим товарищем и героем «Карты небесной сферы», чья благородная дружба оказала такое влияние на мою морскую судьбу. С ним и многими другими обитателями порта, типичными героями ушедшей эпохи, совершенно исчезнувшими в наш век холодных, компьютеризованных, геометрически правильных портов. Вся их жизнь проходила между таможенными пакгаузами и судами, и так же, как суда, они то отплывали, то возвращались, время от времени бросая якорь в ближайших кабаках. В одном из этих кабаков я, совсем еще пацан, выкурил свои первые «Сельтас» и «Бисонтес» и на смешные деньги, полученные от родителей на карманные расходы, впервые поставил по стаканчику пива людям, которые, привалившись к мраморной стойке, травили потрясающе захватывающие байки о портовых аферах, контрабанде, кораблях, крушениях, выдуманных и настоящих путешествиях. Нет уже тех портов и, как я сказал выше, давно уже нет тех людей, которые научат тебя спереть со склада банан, привязать к леске крючок или найти путь к сердцу таможенника, сунув ему под самым носом у бдительных коллег три бутылки виски и шесть блоков американских сигарет.

Самое яркое воспоминание связано у меня с одним случаем, и я понятия не имею, почему именно он так запал мне в душу. В то время «купцы» швартовались к торговой пристани, а военные корабли – напротив памятника героям битвы при Кавите[61]. Рядом с привычными взгляду испанскими эсминцами останавливались и залетные гости: американцы Шестого флота, французы, англичане и итальянцы. Они сходили на берег, переговариваясь на еще незнакомых мне языках, – шумные, любопытные и чертовски привлекательные в своих синих или белых форменках, потому что нет никого привлекательнее – так мне, по крайней мере, казалось в те времена, – чем толпа моряков, спускающаяся по трапу и радостно рассыпающаяся по суше. На борту оставались вахтенные и те, кто не получил увольнительной. И мы, портовая братия, приходили туда – поглазеть на корабль и иностранцев.

В тот день у причала стоял американский эсминец, и я восторженно рассматривал его корпус и вооружение. Поблизости болтались трое или четверо молодчиков из тех, о ком никогда не знаешь, кто они такие и чем занимаются: тощие, смуглые, с выдубленной морем и ветром кожей. Они покуривали и обменивались сигналами с облокотившимися на планшир янки. Один из местных вытащил пачку сигарет без фильтра и предложил ближнему к нему матросику. Тот затянулся было – и тут же закашлялся и принялся хлопать себя по груди, таким крепким оказался испанский табак. Потом, улыбнувшись, протянул типу на суше одну из своих. Это была обычная сигарета с фильтром – с мундштуком, как мы тогда говорили. И тут испанец, типичный портовой – в потертом пиджаке, дочерна загорелый и с наколкой на запястье – взял сигарету и сделал то, что буквально врезалось мне в память: прежде чем прикурить, он презрительным и каким-то очень мужским жестом оторвал фильтр от гильзы. Потом сунул сигарету в рот – голова слегка склонена, ладони прикрывают огонек спички – и глубоко затянулся, бесстрастно глядя на американца. «Для барышень», – бросил он. И я, во всей невинности моих двенадцати или тринадцати лет, в коротких школьных штанах и с надкусанным бутербродом в сумке, стоял и восхищенно думал: когда вырасту, в жизни не возьму в рот сигареты с фильтром.